Их было семеро

Это было уже кое-что. Немного, но и немало.

Мы вышли из морга. Петров ждал нас возле крыльца больницы, разговаривая с каким-то плотным, довольно молодым человеком в белом докторском халате. Он курил сигарету сильными затяжками, и вид у него был откровенно хмурый.

— Началник, — представил нам его Петров. — Труден ден был у него, очен труден ден. Началник обучивался в Москве, наш самый важный хирург!

— Что вы кончали? — поинтересовался Док.

— Первый медицинский, отделение хирургии, — ответил врач.

— А я Военно-медицинскую академию, тоже хирургию.

— Коллега! — обрадовался врач. — Как очень кстати! Просто большая повезуха!

Он объяснил: два часа назад привезли молодого человека с тремя огнестрельными ранениями, с трассы, примерно оттуда же, откуда и тех пятерых. Русский, был без сознания, большая потеря крови. С двумя пулями — в предплечье и в грудине — ему все ясно, а вот третья застряла в районе селезенки, у него сомнения по тактике операции, не согласится ли коллега провести небольшой консилиум?

Док, понятное дело, охотно согласился. Русский, огнестрельные ранения, с того же места. И примерно в то же время. Я и сам принял бы участие в консилиуме, но с моей стороны это было бы просто нахальством. Неуважением к медицине. А я ее уважал. Особенно хирургию.

Больница была маленькая, уютная и почти пустая. Всего четверо или пятеро ходячих больных сидели в креслах в холле и смотрели телевизор. Минут через тридцать Док и местный хирург вышли из палаты с кипой рентгеновских снимков в руках, заканчивая обсуждать тактику предстоящей операции. Прямо военная терминология. Потом Док снял с себя белый халат, накинул мне на плечи и кивнул на дверь палаты:

— Зайди поговори.

— О чем? — удивился я.

— Поймешь. Я сказал коллеге, что ты хочешь расспросить соотечественника, откуда он. Может, нужно что родным передать. Коллега дал любезное разрешение поговорить с ним.

— Только недолговременно, — предупредил врач. — Болной в сознании, но очен слабоватый.

— Три минуты, — пообещал я и вошел в палату.

На высокой белой кровати лежал под капельницей рыжий водила — тот самый, что встречал нас в аэропорту в Никосии.

Твою мать. Только этого поворота сюжета нам и недоставало в нашей и без того донельзя запутанной пьесе!

Я придвинул к кровати стул, сел, как Некрасов у постели больного Белинского, и спросил:

— Узнаешь?

Рыжий кивнул.

— Это ты грузовиком перекрыл нам дорогу? Он снова кивнул.

— Кто в тебя стрелял?

— Не знаю. Из машины. С ходу.

— Из джипа?

— Нет. Из спортивной, красной.

— Из темно-вишневой «альфа-ромео»?

— Да. Она выскочила, когда джип взорвался.

— Кто был в джипе?

— Люди Хруста. Он был в деле с Паном.

— Хруста арестовал Интерпол.

— Дело осталось.

— Какое дело?

Он не ответил. Лишь на его бледном лице с проступившими сквозь бледность веснушками появилась как бы обиженная усмешка.

— Какое дело? — повторил я.

— Ладно дуру гнать… А то ты не знаешь.

Я не стал настаивать на ответе. Было неясно, на сколько ему хватит сил говорить, а у меня были вопросы поважней, чем дела этих бандюг.

— Почему ты не сидел в Нови Дворе, как было приказано?

— Мы сидели. Они нас нашли. По мерсовскому микроавтобусу. По билетам. Еще в Варшаве засекли. И вели до Нови Двора.

— Они не могли успеть перехватить вас в Варшаве.

— Мы… это… в Афинах погуляли немного.

— Сколько?

— Ну… два дня.

— Понятно. Акрополь посмотрели. Погуляли-то хоть хорошо?

Он промолчал, но его ответ меня интересовал, как вчерашняя погода на Кубе.

— Зачем они вас искали?

— Выйти на вас… Они сначала думали — мы. Потом поверили.

— Они вас пытали? — догадался я.

Он молча кивнул. Честное слово, мне его даже стало жалко. И куда их черт несет, этих придурков? Сидел бы себе в своих Люберцах или Химках, крутил бы баранку какого-нибудь «зилка» или такси, подался бы, наконец, в «челноки»! Так нет же, в крутые потянуло. Вот и стал крутым.

— Отец у тебя есть?

— Ну!

— А мать?

— Есть.

— Братья? Сестры?

— Сеструха… младшая. А что?

— Ничего. Хороший у нее брат. Защита и опора. Ладно, продолжим. Что было дальше?

— Они отвезли меня… в Ларнаку. Чтобы я показал вас.

— И ты показал?

— Да… вы как раз уезжали на «ситроене».

— Откуда они нас пасли?

— От турецкой границы. Хозяин «Эр-вояжа» рассказал, что вы в Стамбул за товаром, а потом домой через Болгарию и Румынию.

— Где они взяли оружие?

— Не знаю. Когда джип пришел в Малко Тырново, там уже все было. Сначала мы шли за вами. Потом обогнали… А потом…

— Что было потом, я и сам знаю… В палату заглянул Док:

— Сережа, закругляйся.

— Все, еще только пара вопросов… Где остальные двое твоих корешей? — спросил я, когда дверь за Доком закрылась.

— Там, в Нови Дворе.

— В мотеле?

— Нет. Их держат в старой сыроварне, с километр от мотеля.

— Под охраной?

— Да.

— Сколько человек в охране?

— Трое или четверо, точно не знаю.

— Чего они там ждут?

— Ну, чего… вас, конечно.

— Зачем?

— Кончай, а? — попросил рыжий. — Чего ты из меня жилы тянешь? «Зачем!» Вы же всю дурь забрали! «Зачем!..» Я тебе все сказал. Как есть. Что мне теперь делать?

— Это ты у меня спрашиваешь? — удивился я. Он снова помолчал, потом как-то безнадежно вздохнул и ответил:

— Мне больше не у кого спросить.

Н-да. Такие признания обязывают. Я даже разозлился. Да что я ему, Макаренко? Папа с мамой? Справочная «09»? Но…

— Ладно, — сказал я. — Первое: выздоравливать. Второе: когда будут допрашивать болгарские полицейские, отвечать четко. Был на Кипре, деньги пропил, возвращаешься домой автостопом. Проголосовал перед джипом, оттуда выстрелили. Никакого «строена» не видел, взрыва не видел. Ничего не видел — потерял сознание. Очнулся уже в больнице. Понял?

Он кивнул.

— Паспорт есть? — продолжал я.

— Да. Отдали — чтобы билеты мог брать.

— Тем лучше. Из больницы смоешься, не дожидаясь выписки. Как только оклемаешься. Доберешься до Варны, там сядешь на теплоход до Одессы.

— А Интерпол?

— Забудь. Никто про тебя в Интерпол не сообщал.

— Но… Бабок у меня нет, все забрали.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Вася.

— Сука ты, Вася! Понял? На паперти стоять — вот к чему у тебя есть талант. Запоминай. В пятидесяти километрах отсюда — поворот к морю. Поселок Череша. Хозяин мотеля Петро Петров. У него будет конверт для тебя. Васе от Сережи. В нем будет триста баксов. И ни в чем себе не отказывай, понял?

— Спасибо, — сказал он.

— Хотел бы я знать, когда ты последний раз произносил это слово!

Он подумал и признался:

— Не помню.

— Верю. Похоже, ты умеешь быть честным. Это позволяет с оптимизмом смотреть в твое будущее. Как говорят дипломаты — с осторожным оптимизмом.

Вошел местный хирург и решительно заявил:

— Доволно, доволно! Волной должен отдыхивать, завтра у него труден операция.

— Доктор, я умру? — спросил рыжий.

— А как же? — ответил я вместо хирурга. — Ты что, рассчитываешь жить вечно? Обязательно умрешь. Весь вопрос: когда, где и при каких обстоятельствах. Будь здоров, Вася!

— У вашего приятел странная привычка шутить, — заметил местный хирург, провожая нас с Доком к машине, возле которой уже истомился Петро Петров.

— У него много странных привычек, — отозвался Док.

— Каких? — заинтересовался хирург.

— Ну, например, у него есть привычка оказываться в самом неподходящем месте в самое неподходящее время и при самых неподходящих обстоятельствах.

— Это не привычка, — подумав, возразил хирург. — Это характер. А характер — это судба.

В этом он, пожалуй, был прав.

Я втиснулся на заднее сиденье «жука» рядом с Доком, рассчитывая обсудить с ним по дороге полученную от рыжего информацию. Но разговаривать в машине не рискнул — Петров даже музыку не включил. Он сидел за рулем с сосредоточенным и, как мне показалось, хмурым видом. Может, был недоволен непредвиденной задержкой в больнице?