Ее величество-Тайга.

Рысь поняла. Огляделась вокруг. Вздохнула. Медведем и близко не пахло. Где его искать?

— Вся беда в том, что он уже был человеком обижен. В матуху его стреляли. Помнит это. После того даже ко мне не подходил. Боялся. Кое-как наладилось у нас с ним. А то ведь уже и мстить норовил, негодный, — жаловался дед.

Кузя знала, что медведь остался в зиму без берлоги — добра не жди. Придут в тайгу люди искать шатуна. А унесут своими ружьями жизни многих зверей. Такое она слышала от дружка. Он много всяких случаев рассказывал Кузе.

— Помоги мне, Кузенька. У тебя вон и глаза, и уши, да и нюх — не моим чета, — просил лесник.

Рысь чутко прислушивалась к голосам и запахам тайги. Но медвежьего — не улавливала.

Да рыси и боялись косолапых. Не водили с ними дружбу. Старые счеты имелись к ним у медведей. Потому даже на охоте обходили друг друга подальше. На медвежьих участках никогда не селились рыси.

Одинакова у них была добыча. Горячее с кровью мясо любили медведи. И если рысь загоняла оленя вблизи берлог, они никогда такого не прощали. Вырывали с корнями деревья с лежками и дуплами, гоняли рысей по тайге за украденную добычу.

Медведи не переносили рысий запах. И рыси терпеть не могли косолапых, живущих в берлогах, как в норах мыши.

Медведи никогда не выбирали для берлоги место, где жили рыси. Знали: придется голодать и враждовать долгие годы.

Медведи и рыси старались, всяк по-своему, соблюдать границы участков. И только на малину, мед и прочие лакомства, до них не охочи рыси, никаких границ не устанавливалось: все было медвежьим.

Случалось, убегала добыча рыси на участок медведя, — рысь тут же прекращала погоню. Но косолапые никогда этих правил не придерживались. Уж если он нагонял добычу, то рысья граница его не останавливала. Правда, и останки добычи не уносил с соседнего участка. Зато брюхо так набивал мясом, — все рыси завидовали.

Знали рыси и о том, что только с виду медведи добрые и неуклюжие. Умели эти звери мстить обидчику, долго помнили зло. Никогда не успокаивались, покуда не отомстят врагу. Его запах они могли отличить от множества других.

Неповоротливые внешне, медведи умели прекрасно плавать и смалу не боялись воды. Они легко избирались на любое дерево, бегали не хуже рысей. Прекрасно видели в темноте и легко перескакивали через коряги и завалы. Они любили глухие таежные уголки.

Медведи в тайге ни с кем не дружили. Не было им равных и даже достойного врага во всех чащах. Хозяева тайги! Человека они не признавали. Он для них не таежник. А потому считался врагом.

Разве только лесника терпел медведь. Да и то потому, что знал того с детства. Привык, смирился. Но других людей не пустил бы живьем на свой участок.

Кузя смотрела на лесника сочувственно. Но кто же сумеет вернуть шатуна в берлогу? Он большой. Его не возьмешь в зубы, как рысенка, не загонишь, как зайца. Не уговоришь. «Ведь подняли его люди. Они виноваты. Пусть сами пожалеют о случившемся», — думала рысь.

— Теперь он будет рядом с человечьим жильем держаться. Где ж ему кормиться нынче? В тайге, по такому снегу, не нагнать мишке добычу. Станет искать где промысел полегче. А там его пулей могут угостить. Подранком сделают, — у лесника дрогнули плечи.

Рысь понимала старика. Она думала, чем и как помочь Акимычу. Но пусть бы это касалось любого другого зверя. Медведя она сама боялась.

У нее был один выход, — отыскать медведя и привести к нему Акимыча. Но пока они придут, медведь может уйти в другое место. Что же, так и гоняться за ним всю зиму по тайге? А рысята? А дружок? Ему как объяснишь? Хотя его можно уговорить поискать медведя вместе. Но дружок одинаково не любит и медведей, и людей.

— Пойду-ка я в село. Кузенька. Его там неподалеку видели. Я-то еще сомневался. Думал, вернулся он в берлогу иль где неподалеку бродит, ан нет. Там он. Надо людей предупредить. Может, сам что о нем услышу. Когда-то он на мой зов откликался, шел ко мне на голос. Теперь поверит ли?

Кузя провожала старика в село, мчась рядом, по деревьям. До села, если напрямик, не так далеко. К ночи успеть можно.

Не хотелось, чтоб кто-то в пути обидел деда, напугал иль того хуже…

Старик шел на голос рыси, целиком доверившись ей. Та, пробежав немного, останавливалась, кричала, дед и спешил на голос.

Когда до села оставалось совсем немного, Кузя уже чувствовала запах дыма, она внизу разглядела следы медведя.

Рысь прыгнула с дерева. Подбежала к следам. Они были еще совсем теплые. Их даже морозом не схватило. Кузя ткнула в них носом, показав следы Акимычу. Но тот в темноте не разглядел. И Кузю не понял.

Пробежав еще немного, Кузя слушала треск сучьев. Увидела, как медведь сворачивал из тайги к жилью.

Кузя нагнала. Медведь огрызнулся на нее и тут же увидел человека, целящегося в него из ружья.

Рысь сиганула на плечи мужику, сбила с ног. Ружье отлетело в сторону, человек — лицом в сугроб.

— Сюда! успел он крикнуть в снег.

Но голос его никто не услышал, лишь запыхавшийся Акимыч, подскочив к Кузе, верхом сидящей на мужике, сказал сердито:

— За что ты его?

Кузя повернулась в ту сторону, где был медведь. Он убежал в тайгу. И только потрескивание веток выдавало его.

Глянув на ружье, на вытоптанный снег, лесник догадался, что произошло здесь. Позвав за собою Кузю, кинулся он в тайгу догонять медведя.

Кузя не знала, помнит ли косолапый Акимыча, но остановить его, если он когда-то любил лесника, решилась по-своему, зная медвежий норов и привычки.

Схватив вязаную рукавицу деда, помчалась с ней по веткам. Нагнав медведя, кинула варежку перед носом зверя. Тот замер.

Кузя знала, что вещи людей-врагов медведи рвут в клочья. Так многие люди спасались от медвежьей расправы, стаскивая с себя одежду на бегу, когда звериная погоня уже дышала в уши. Медведь останавливался рвать вещи, а человек бежал. Зверю казалось, что он рвет кожу врага, но в морду летела следующая вещь, а человек убегал живым.

Варежку медведь обнюхивал, вздрагивая, оглядываясь по сторонам. Боялся погони, человечьего ружья.

Кузя хорошо понимала его.

— Гриша! Гришенька! Голубчик ты мой, не убегай. Пошли ко мне, родимый, — подошел лесник. Медведь встал на задние лапы. — Гришка, я ж тебе меда дам, сколько хочешь. Картошки печеной поешь. Ты ж любил это. Пошли ко мне. Вовсе я один — внучка учиться уехала. Хоть ты мне отрадой станешь, — подошел лесник вплотную к медведю. В стороне слышались голоса людей. — Пошли подальше от них, от этой науки и убивцев, — дрожал голос лесника. Медведь послушно шел за человеком, а тот не подозревал, что косолапый, как и рысь, хорошо понимал каждое его слово. — Знали бы эти нехристи окаянные, как тяжко вырастить всякую бедолагу. Смалечку, с медвежонка зверя выходил, от болезней лечил. К тайге приноравливал его. Даже берлогу первую вместе выбирали. Все годы как за родным смотрел, а этот паршивец с ружьем вышел. Ведь и убить мог, прохвост негодный. А по какому праву, за что? Ведь не набедокурил, никого не сгубил, хоть и зверь. Может, его жизнь нужней твоей, даром, что ты — человек, пьянчуга подлый. Сунься еще на участок, я тебе покажу, где задницу надо парить, бандит!

Кузе известно: лесник многих людей выгонял из тайги. Не за добрые дела, конечно.

За силки и капканы, за петли и ловушки, случалось, бил в тайге мужиков. За всякую загубленную жизнь — гнал из леса палкой.

Знал и медведь: не любили в селе Акимыча. Сколько раз поджечь его дом хотели. Да судьба щадила лесника.

Один раз уже угол огнем взялся, а тут — дождь полил, погасил пламя.

В другой раз забыл Акимыч гостинцы зверушкам: вернулся, увидел поджог — сам погасил.

Потом девчонка, внучка, запах дыма почуяла вовремя.

Медведь знал: Акимыч не обидит, вот только как медвежонок без родителя на свет появится? Кто его к матухиным соскам подвинет, согреет?

А Кузя о своем думала: весь день с пустым брюхом по тайге бегала. Поймал что-нибудь дружок иль тоже голодный рыскает, ищет ее по тайге?