Горячая тень Афгана

Трескотню автоматов разорвали тяжелые удары скорострельной пушки «ноль третьей». Бээмпэ гнала в сторону холма, откуда по заставе били из пулемета. Очередная мина шарахнула на берегу, на мгновение осветив утонувший в деревьях квадрат заставы, похожий на маленький парк. Донеслись крики, матерная ругань. Над нашими головами просвистели пули, и мы с Шамариным, словно он был моим отражением, одновременно пригнулись.

— Подай-ка шлемофон! — попросил я его, поднес микрофон к губам, надавил на тангенту и несколько раз запросил «ноль третьего». Мне никто не ответил.

Я спрыгнул с машины и побежал вдоль заставы. Откуда-то из темноты на меня вылетел Игнатенко.

— Ты что блок снимаешь?! — закричал он, для начала обложив меня матом. — Прислали академиков, мать вашу, творят, что хотят! Сюда же сейчас «духи» вломятся и всем яйца поотрезают!

Я оттолкнул Игнатенко от себя. Объяснять ему ситуацию не было времени. За моей спиной снова тяжело застучала пушка Шамарина, и красные капли налипли на небо. Он уже опасался задеть ушедшую вперед бээмпэшку и стрелял слишком высоко, скорее, запугивая тех, кто вел по нас огонь из миномета и безоткатного орудия.

Несколько раз я споткнулся, упал, ударяя автоматом о землю, ощущая дрожь и вместе с тем силу во всем теле — это почти забытое с времен Афгана чувство близкой опасности и вседозволенности. Я уже видел машину, бесформенное черное пятно, этакого урчащего монстра, который цепко прилепился гусеницами к склону и медленно полз наверх, но еще не думал над тем, как смогу остановить водителя — этого храброго безумца или пьяного дурака. В очередной раз за моей спиной рванула мина, но я уже не оборачивался и не знал, куда она угодила. Краем глаза увидел тень, мелькнувшую слева от меня, но не успел повернуть голову. Мне показалось, что взорвался сам воздух, которым я дышал и который обжигал мне легкие. Оглушительный взрыв заставил меня рухнуть на землю, лицом вниз. Тень упала рядом со мной.

— Вот бли-и-н! Вот ядрена вошь! — услышал я голос Герасимова, поднял голову и увидел его голую спину и плечи, в которых отражалось пламя. — Подожгли-таки!

Боевая машина пехоты полыхала, как свечи на юбилейном торте. Обе крышки люков на башне были сорваны и теперь свисали с брони, как лепестки цветка, на котором гадали. Огонь вырывался из проемов подобно газовой горелке. Машина продолжала двигаться, но теперь уже не вверх, а вниз, беззвучно скатываясь со склона.

Я вскочил, схватил за скользкую холодную руку Герасимова, отяжелевшего от увиденного зрелища, и оттащил в сторону — машина-факел набирала скорость, и мы едва не попали под ее гусеницы. Лицо залило нестерпимым жаром. Я опустил голову, глядя на машину исподлобья, кинул Герасимову свой автомат, он поймал его на лету, не понимая, для чего я это сделал.

— Ложись! — громко зашипел Герасимов, словно опасаясь, что его могут услышать враги. — Стреляют!

Я не понял, как он услышал в таком грохоте свист пуль, но пригнулся. Что это давало, этот жалкий поклон земле, немного укорачивающий фигуру? Освещенный горящей машиной, я оставался прекрасной мишенью, и если бы я перестал двигаться, меня бы изрешетили в считаные секунды.

Машина лязгала в метре от меня. Это была самоходная доменная печь, и мне казалось, что волосы на моей голове уже давно обуглились, скрутились в спиральки и я стал похож на негра. Я подождал мгновение, пока узкий лодочный передок не поравнялся со мной, и, схватившись за крюк, прыгнул грудью на броню, зацепился пальцами за рифленку, подтянулся, оперся ногами о металл и дотянулся до люка водителя. Пули горохом сыпались на броню, но машина двигалась, я двигался, меня обволакивало дымом, превращая в мишень повышенной сложности. Я опустил голову в черный проем, как в бездонный колодец, едва не заорал от жгучей боли в глазах, вдохнул едкого дыма, желудок судорожно сжался, но я подавил в себе тошноту, схватил что-то мягкое, податливое, рванул на себя безжизненное тело, перекинул руку ниже, нащупал брючный ремень, схватился за него. Машина начала давать крен, правая гусеница скатывалась в глубокую промоину. Рядом кто-то истошно кричал. Я не разбирал слов, мне некогда было поднять голову и посмотреть вокруг, но когда машина накренилась еще сильнее и я стал сползать с брони, неожиданно близко от себя увидел перекошенное лицо Герасимова.

— Прыгай, козел! — орал он, размахивая руками. — Перевернешься на хрен! Взбесился, что ли?!

Машина уже не скатывалась, а неслась задом в пропасть. Я собрал остатки сил, встал на ноги, завел руки под мышки водителю и, словно борец, оторвал его от сиденья, выволок на броню и вместе с ним упал с передка в траву.

Бээмпэ тотчас словно сквозь землю провалилась. Я несколько секунд безумными глазами смотрел на дрожащие отблески огня, выбивающиеся откуда-то снизу, потом услышат оглушающий грохот, не думая, сорвал пучок сухой травы, провел им по лицу. Оно онемело, и я не почувствовал прикосновения. Водила стонал. Он стонал давно, но я только сейчас обратил на это внимание.

— Герасимов! — позвал я и удивился тому, что голос мой был таким слабым.

— Я тута, — отозвался он из-за моей спины. — Иду-бегу! Ну, ты циркач!

— Где мой автомат?

— Цел твой автомат. Ты меня заикой сделаешь… Живой этот чурка, в голову трахнутый?

— Стонет.

— Надо его на заставу отволочь.

— Застава горит… Послушай, Герасимов, сгоняй наверх, возьми двух парней понадежнее. Сходим туда, миномет приглушим. И фельдшера разыщи!

— Ладно, — не сразу ответил сержант, поглядывая по сторонам. — А миномет вроде уже и не плюется. Может, свалили?

— Нет, не свалили. Среди вас там никого не задело?

— Нет вроде… Ну, ладно, я мигом.

Он исчез в темноте, а я, лежа на боку, нервным рывком оттянул затвор, загнал патрон в патронник, приподнял голову, глядя на заставу.

«Парк» погрузился во мрак. Пристройка, где начался пожар, то ли уже сгорела дотла, то ли ее все-таки затушили, но пламени больше не было. На заставе погасли все фонари — возможно, перебило проводку или же Игнатенко распорядился отключить питание. Тем не менее над моей головой с сухим шелестом пролетела очередная мина и угодила в спортивный городок, разворотив и сорвав с растяжек перекладину.

Шамарин не стрелял, и башня боевой машины с высоко поднятым стволом теперь торчала над окопом как гигантская курительная трубка, которая давно потухла. Зато проснулась и вступила в бой «ноль седьмая», стоявшая на противоположной стороне заставы, почти на берегу. Только она суетно, захлебываясь от спешки, почему-то стреляла по афганскому берегу, хотя я не видел на той стороне ни одной огневой точки.

Игнатенко предпринял какие-то маневры. На фоне серебряной ленты Пянджа я видел силуэты пограничников. Одна группа в три человека гуськом, низко пригибаясь, пробежала вдоль «колючки» к смотровой вышке и исчезла среди кустов. Вторая — тоже бегом — устремилась по дороге. Такую толпу, грохочущую ботинками по грунтовке, трудно было не заметить даже в темноте, и я не позавидовал ребятам, которых могло накрыть миной в любую минуту.

Герасимов то ли не понял меня, то ли не нашел еще одного добровольца. Ко мне он спустился с белобрысым и долговязым фельдшером из медпункта, прикомандированным на время прикрытия границы к батальону. Увидев раненого, первым делом спросил:

— А шо мне с ним делать?

Вторым был сержант Глебышев, командир отделения, которого лучше было бы не брать с собой, так как теперь на обоих холмах не осталось командиров. Но не было времени что-либо менять, потому что «духовский» миномет продолжал швырять из темноты мины, а беспорядочные автоматные трассеры никак не могли его достать и осыпали склон пулями, как горохом. Фельдшер должен был передать в отделения, чтобы те прекратили бесполезный огонь по минометной позиции, и я, провожая взглядом его нескладную фигуру, подумал, что удивительно легко доверяю свою жизнь совсем незнакомому человеку, из-за мелкой халатности которого могу подставить под свои же пули и себя, и двух сержантов.