Заказанная расправа

Ну, тут я не выдержал. Все пять лет молчал. А здесь, как прорвало. Вскочил, тряхнул старую колоду и высказал ей все, что думал. Всю ее биографию в цвете нарисовал и по падежам просклонял! Уж выполоскал знатно! И пообещал, коль еще пасть разинет, прямо с балкона отправлю гулять во двор.

Ох и раскудахталась старая лохань! Все приступы изобразила в минуту. За какие места не хваталась! Жена к ней с таблетками. А я набрал ведро воды да и вылил на жабу. Жена меня в спальню выталкивать. А я снял с крюка бельевую веревку, сунул под нос теще и пообещал вздернуть, если не заглохнет. Поверила, заткнулась враз. А когда я на работу пошел на другой день, она жене ультиматум. Либо она, либо я с нею останусь.

— Жена, конечно, ее предпочла?

— Она еще два года мирила нас. Хватило у нее терпенья! А я все чаще срываться стал. Сколько раз закипало — убить старую колоду. Да что там нож? Я эту трухню одним пальцем раздавил бы. Но жена… Она любила и меня, и дочь, и мать. А для меня теща злейшим врагом стала.

— Да, ситуевина — хреновей некуда! — вздохнул Казанцев.

— Представляешь, у меня в глазах стало темнеть, когда ее видел. Ладно б только это! Порой приходил на работу — в висках от всего звенело. И если бы не вкалывал бойцом, точно свихнулся б! А тут разрядку получал. Валил быка иль мерина, хряка, — так, будто не скот, а ту старую лярву уложил. В один миг. Случалось, мучил. И чем дольше скот орал и дергался, тем легче становилось мне.

Бывало, бьется в судорогах кобыла иль корова, мог бы добить одним ударом, облегчить смерть. Нет, кайфовал, как она корчится. И представлял на месте свиной иль конской — голову тещи… Ликовал! И с работы уходил успокоенный. Сорвав зло. Но со временем это стало действовать слабее. И я шел в пивбар.

Поначалу, как все, пиво пил с мужиками. Оно в голову не било. Лишь расслабляло слегка. Пока домой приходил, вовсе трезвым становился. А на тещу смотреть не мог. Меня трясти начинало. А и она не сумела остановиться. Чуть увидит, всю ее харю перекосит. Рыло красными пятнами берется. Изо рта чуть не пена. Глаза, что две пули. У меня поневоле руки к ее горлу тянулись. Нам с нею наедине нельзя было оставаться. Я это понимал. Сам себя вышвыривал из квартиры во двор, чтоб только беды не утворить. Ну, а коль вышел в подъезд, там мужики. По сто грамм мигом соображали.

— Извечная мужская солидарность! — понимающе закивал участковый и добавил:

— Вековая традиция! С нее и драки, и дружба у нас начинались. Это не переломить.

— А и зачем? — Богдан закашлялся и выплюнул на пол сгусток крови, мешавший говорить. Отдышавшись, продолжил:

— Бывало, прямо на ступенях свою закусочную устраивали. Пока жена хватится, сообразит, где я, пока позовет, мы уже не одну бутылку приговаривали. На душе враз тепло и легко становилось. В глазах все троится, ноги заплетаются. В башке звон. И хоть что теща трепись, ничего не слышал. А утром на работу… жизнь вроде полегчала, — вздохнул бомж.

— Небось, баба не выдержала? — посочувствовал Костин.

— Это твоя не стерпела б! Вмиг бы вышвырнула! Моя умница, она и такого продолжала любить и жалеть. Потому что понимала, где корень зла зарыт. И не упрекала, не ругалась. Бывало, утром приготовит мне завтрак, сама рядом сядет. Молча вздыхает. То плечо погладит, то голову. Поцелует в щеку. Обнимет за плечи. И без слов, без укоров… Так стыдно становилось! Ну хоть в собственную задницу головой влезь. И прячься в ней навсегда. А ведь так три года длилось. Пока жена не пошла на хитрость, решив отвадить меня от мужиков. Возвращаюсь домой, а моя на шею прыгает, билеты в театр купила. И просит: «Уж сколько лет там не были, пойдем!»

То в парк потащит — там на эстраде рок-группа концерт дает. То на стадионе тоже какое-то мероприятие. В цирк, в кино, куда угодно, лишь бы вместе побыть, чтоб не напился. Я понимал ее. И однажды, когда возвращались домой, сказал ей, что дешевле нам было бы свою квартиру купить или эту разменять. Самим жить, чтоб сохранить семью. А жена и говорит: «Матери уже немало лет. Скоро за нею уход потребуется. Изболелась вся. Не могу я ее оставить. Даже говорить о таком совестно. Она родная мне. Самой мне тяжело. Все вижу, знаю. Оттого больней, чем вам, что я обоих вас люблю».

«Милая девочка моя! — отвечаю. — Но выбор тебе все ж придется сделать. Сама все видишь. Ведь не железный я, когда-то терпенье осечку может дать. Далеко ли до беды? Зачем доводить, испытывать меня? Пойми, нас ни годы, ни жизнь не примирят. Живя под одной крышей, мы убиваем друг друга морально, сокращаем жизнь. Разве это лучший выход? Я уже давно на пределе и держусь из последних сил. Развязка может случиться в любой миг. Самая непредсказуемая. Она ударит по всем. Почему, любя мать, ты не думаешь обо мне? Давай отделимся от нее. На расстоянии все станет лучше и проще. Я перестану выпивать, даю слово».

«Не могу! — говорит. — Она всю свою жизнь отдала мне. У нее никого не осталось. Она не сможет одна. Да и я не зверь, чтобы бросить старую. Язык не повернется предложить такое. Она не переживет, и я до конца дней стану мучиться, винить себя и тебя за случившееся. Пойми меня правильно. Ведь ты сам отец!»

— Так как же вы поладили? — не выдержал участковый. Ему порядком надоели затянувшиеся стенанья бомжа. Он слишком часто слышал подобное от мужиков, когда работал в городе на своем участке. Те мало говорили, много пили. И никого не уговаривали. Разуверившись, возненавидев всех и вся, покинули семьи, навсегда закрыв за собой двери. Они ни о чем не жалели. И, оказавшись на улице, считали себя счастливыми.

— Дочка ускорила! — выдохнул Богдан.

— Как? При чем ребенок?

— Вернулся как-то с работы. И мурло в мурло столкнулся с тещей. Она в прихожей прибирала. Рыло свое перекосила во все стороны и говорит: «Принесли тебя черти!»

Я куртку с плеч и к мужикам в подъезд. Только по стакану выпили. Я за огурец взялся. Глядь, дочка бежит и зовет: «Папка! Иди домой! А то бабушка говорит, что опять в постели обоссышься. Надоело ей твою пьяную вонь отмывать». Чуть огурцом не подавился!

Мужики хохот подняли. Тут дочка торопит. А меня стыд и злоба сжигают. Понял — старая кадушка научила ребенка, как меня испозорить. Мужики, хрен с ними. А вот дочь! Закипело все внутри. В голове помутилось. Я вскочил, побежал домой на рысях. Влетаю, теща на кухне. Как хватил ее, долбанул об стену. И только за горло взял, тут жена на руках повисла, не своим голосом взвыла: «Уйди! Оставь нас!»

Дал я теще в рыло, так что ее челюсть в пыль разлетелась. А тут дочка кричит: «Папка! Зачем бабулю бьешь? Она хорошая, а ты пьяница пропащий!»

Глянул я на всех и понял — лишним жил, чужим. Снял свою куртку и ушел из дому. Никто не остановил, не позвал вернуться. Да и куда, зачем?

Поначалу на бойне жил. Но один раз не рассчитал силенок. Перебрал ночью. А закусить было нечем. Тут стадо быков загнали на забой. И один, черт его возьми, изловчился, да как саданул мне в бок. Все пробил. Куртку и рубаху насквозь. Я на полу корчусь червяком. А этот зверюга ко мне. Поддел на рога и через себя перекинул. Потом того хуже, топтаться на мне вздумал. Другие бойцы, всяк своими быками заняты, не сразу приметили. Когда увидели, подскочили оравой, завалили быка. Меня в больницу. Врачи сразу установили, что я был пьяным, сообщили на работу. И… прощай мясокомбинат. В тот же день уволили. А меня заштопали, отмыли, вылечили. Но зачем? Ведь еле выжил, сами говорили. В реанимации две недели провалялся.

— Домой твоим сообщили? — спросил Жора.

— Не знаю. В больнице никто меня не навещал.

— Не может быть, чтоб семья не знала. С работы обязаны были предупредить. Там домашний адрес каждого имеется, — вспомнил Жора.

— Да и в больницу адрес сообщают кадровики, — подтвердил Семен Степанович.

— А и хрен со мной! Сам во всем виноват. И не ждал никого. Из больницы свалил в бомжи. Вот и все на том. Меня теща с быком отовсюду выкинули. Из семьи и с работы. Хотя, если честно сказать, я на бойню и сам не вернулся б. После случившегося стал бояться скота. И запах крови не переношу.