Возвращение с того света

Тон его был таким повелительным, что привыкший повиноваться каждому, в чьем голосе звучали командные нотки, лейтенант покорно двинулся в сторону ямы, едва переставляя непослушные ноги, в знакомом только трусам состоянии полного ступора, вряд ли сознавая, что плачет.

– Смотри, – сказал попу Карл Маркс, указывая на протянувшуюся по полу за лейтенантом мокрую дорожку, – обмочился, сволочь.

– Ай-яй-яй, – укоризненно качая головой, сказал батюшка. – В Божьем храме… Это ж богохульство!

Или нет? – неуверенно спросил он у богомаза.

– Богохульство, богохульство, – подтвердил тот. – Да пошевеливайся, что ты как дохлый! – прикрикнул он на Силаева.

Лейтенант покорно ускорился – настолько, насколько мог сейчас это сделать. Совсем по-детски всхлипывая и глотая слезы, он неловко съехал в яму и оттуда поднял к своим мучителям мучнисто-бледное, усеянное красными точками прыщей лицо. Отец Алексий подошел поближе и остановился у края ямы, опустив «люгер» дулом вниз.

– Ну что, сын мой, – спросил он, – умирать-то неохота?

Силаев, сделав над собой гигантское усилие, отвел полные слез собачьи глаза от пистолета и взглянул в лицо лжесвященнику. Отец Алексий улыбался – искренне и открыто, почти радостно, словно только что отмочил или, наоборот, собирался вот-вот отмочить отличную шутку. Лейтенант медленно, истово опустился в яме на колени и еще больше запрокинул кверху лицо. Говорить он не мог, из груди вырывалось только тонкое, едва слышное поскуливание.

– Вижу, что неохота, – сказал батюшка. – Ну а как ты мыслишь: Колышеву охота было помирать?

Ну давай, ложись поудобнее. Лежать! – выкрикнул он, видя, что Силаев продолжает неподвижно стоять на коленях.

Лейтенант улегся лицом вверх, слегка подогнув ноги: яма была коротковата. Он посмотрел вверх и увидел черный зрачок пистолетного дула. Он зарыдал в голос, не смея даже прикрыть лицо руками, хотя бояться ему, по сути дела, было уже нечего. По ногам снова потекла горячая струйка, лейтенант зажмурил глаза и сжался в комок, а в следующее мгновение захлопали выстрелы. Они звучали один за другим, пока в обойме «люгера» не кончились патроны, но лейтенант Силаев их уже не слышал.

– Иди с миром, – сказал «батюшка», свинчивая с пистолета глушитель. – Экая все-таки мразь!

Он убрал пистолет и глушитель, выудил откуда-то из-под рясы трубку сотового телефона, нажал кнопку вызова и сказал:

– Ты, Волк? Все в ажуре.

Потом он набрал другой номер и сообщил то же самое полковнику Лесных. Его похожий на Карла Маркса коллега в это время, натужно кряхтя, приволок откуда-то из-за лесов большую канистру из нержавеющей стали. Нес он ее слегка на отлете, словно боялся запачкаться, хотя поверхность канистры была сухой и чистой.

– Не знаю, – недовольно сказал он, ставя канистру возле ямы, – за каким хреном тебе каждый раз этот цирк?

– Почему цирк? – выуживая из-под рясы пачку «Парламента», немного обиженно удивился отец Алексий. – Ты сам подумай: что такое смерть? Это же самое важное событие в человеческой жизни!

Подведение, можно сказать, итогов… Жениться можно хоть сто раз, детей нарожать кучу, а умираешь-то только однажды! Такое событие должно запоминаться. А тебе бы все, как в шашках, – раз, и нету…

Нельзя так легкомысленно к этому относиться, – назидательно закончил он, прикуривая сигарету и длинно сплевывая в яму.

– Тоже мне, бюро добрых услуг, – криво усмехнулся богомаз, извлекая из заднего кармана комбинезона две пары толстых резиновых перчаток и протягивая одну «попу». – Давай кончать эту бодягу, с души уже воротит, да и жрать охота.

Отец Алексий без сожаления бросил недокуренную и до половины сигарету в яму, носком кроссовка посталкивал туда же выброшенные отсечкой пистолета гильзы, натянул перчатки и, крякнув, взялся одной рукой за ручку канистры, а второй за дно.

– Давай, – скомандовал он.

Вдвоем они перевернули канистру и осторожно, чтобы, упаси боже, не забрызгаться, вылили ее содержимое в яму. По всей церкви распространился нестерпимый запах тухлых яиц, в яме зашипело, и оттуда повалил легкий дымок. Богомаз заглянул в яму, и его передернуло.

– Вот дерьмо, – перехваченным голосом выговорил он.

– Если будешь блевать, то, пожалуйста, в яму, – деловито сказал «батюшка», извлекая из-за кучи земли лопату. – Что-то ты сегодня лирически настроен, – добавил он, начиная засыпать яму.

– А у меня проблемный день, – ответил богомаз, берясь за ручку второй лопаты.

Вдвоем они быстро засыпали могилу лейтенанта Силаева и утрамбовали землю заранее припасенной трамбовкой – круглым поленом с поперечной ручкой наверху. После этого они завалили яму булыжниками, бросили поверх них несколько арматурных прутьев и, работая со сноровкой бывалых шабашников, опорожнили туда же корыто с цементным раствором. Затем они разровняли раствор и аккуратно уложили на место плиты пола. Затерев швы и тщательно убрав мусор, они наконец разогнули вспотевшие спины, озирая дело рук своих.

– Уф, – сказал богомаз, – уморил мент поганый. Лейтенант, а похоронили, блин, как царя, – в церкви.

– Ага, – согласился «поп». – Только таблички не хватает: здесь, мол, лежит лейтенант милиции Силаев, мусор и полное говно.

– И еще сектант, – добавил Карл Маркс.

– Точно, – согласился «батюшка».

Некоторое время он, наморщив лоб, рассматривал только что положенный участок пола, а потом со вздохом сказал:

– Просядет.

– Сколько-то времени постоит, – пожал плечами Карл Маркс. – Ты же не собираешься застрять здесь на всю жизнь.

– Боже сохрани, – ответил «батюшка», продолжая разглядывать плиты пола. – А, – махнув рукавом запачканной землей и цементом рясы, сказал, наконец, он, – сойдет для сельской местности! И так полдня с одним мусоришкой провозились.

Они побросали лопаты и трамбовку в корыто и со скрежетом поволокли его на улицу. Некоторое время под сводами храма Святой Троицы еще шарахалось пугливое эхо, но вскоре стихло и оно.

Глава 16

Глеб Сиверов проснулся, но некоторое время продолжал лежать с закрытыми глазами. В глаза светило утреннее солнце, и под зажмуренными веками клубился красноватый полумрак. Спать больше не хотелось, но и вставать тоже. Во всем теле было блаженное ощущение расслабленности и опустошенности, и спешить было абсолютно некуда.

Впереди ждал еще один длинный, ничем не заполненный день.

«Санаторий, – подумал Глеб. – Все это похоже на правительственный санаторий: отличная кормежка, роскошная обстановка, обслуга на уровне высших мировых стандартов и полное безделье. Возможно, конечно, что в правительственных санаториях поменьше всех этих сексуальных игрищ, все-таки возраст у отдыхающих не тот, но кто их знает, этих кремлевских старцев.., да они теперь, в большинстве своем, далеко не старцы, так что…»

Додумать мысль до конца ему не дали – слева прижалось к нему что-то длинное и горячее, атласно-гладкое, бархатистое, и теплая умелая ладонь медленно прошлась от груди к низу живота.

«Черт возьми, – подумал он, – не жизнь, а сплошной праздник. Живу, как турецкий султан… или как боров на свиноферме – жру, пью, совокупляюсь и жду, когда придет мясник с ножом».

Впрочем, насчет мясника он, пожалуй, перегнул. Резать его никто не собирался, а собирались его использовать по прямому назначению – так ему и было сказано, когда он очухался после того памятного сеанса гипноза с гудящей головой и мутными глазами. Видимо, подумал Глеб, я действительно зачем-то очень нужен Волкову, вот только узнать бы зачем.

Скажут, решил он, перехватывая на своем животе чужую узкую ладонь и поднося ее к губам. Когда придет время, мне все скажут.

Ладонь вывернулась, выскользнула из его руки, как маленькая теплая рыбка, послышалось знакомое шуршание, металлический щелчок, потянуло дымком, и ладонь вернулась, поднеся к его губам зажженную сигарету. Лафа, подумал Глеб, затягиваясь. Сигарета была из хороших, и не просто из хороших, а из самых лучших, какие только можно достать в наших широтах: совсем не то дерьмо, которое он курил в больнице.