Харбинский экспресс-2. Интервенция

– Попутчик? В поезде? – Кузьма замолчал и принялся наглаживать бороду. По виду его было невозможно понять, как он отнесся к сказанному. – А как звать-то ентого спутника? Не припомнишь?

– Имя-отчество позабыл. А фамилию помню: Серебрянников, – твердо сказал Клавдий Симеонович.

– Серебрянников? – переспросил Кузьма. – Навроде слыхал.

Кислая физиономия его просияла улыбкой:

– Ах ты, касатик! Ах ты, любезненький! – засюсюкал он. – Вон ведь из каких дальних краев тебя дух-бог к нашей общине-то вывел! Из злого города Петербурха, самого еретикова сердца, изъял!

– Еретикова сердца?.. – переспросил Клавдий Симеонович. – Это о ком?

– О церковниках, о ком же еще. О них, лиходеях. О них, самых злокозненных божьих врагах!

Сопов кашлянул.

– Какие ж они враги? К тому же Господь, помнится, повелел любить всякого.

– Повелел, повелел, – закивал Кузьма. – Истинно говоришь, касатик. Да только не еретика-церковника.

Им-то прямехонький путь уготован – в геенну огненную. Уж там им диавол пятки полижет!

Сопов промолчал.

А хозяин так и уперся в него тусклыми своими глазами. Посверлил-посверлил, а потом сказал:

– До скончания века им в адском огне гореть за то, что нас черным словом прозвали.

– Каким?

– Али не знаешь? Хлыстами нас кличут, за то, что мы-де кнутами плоть свою усмиряем. А на самом деле прозваньице наше иное: «христы». Оттого, что дух-бог в нас обитает, через нашу богоугодную жизнь.

Клавдий Симеонович решил, что вступать в теологический диспут ему не с руки. Да и к чему? Мелькала, правда, мысль, что он сейчас нечто против совести совершает. Почти что предательство. Однако мысли этой Сопов развиться не дал. Не чувствовал он себя готовым.

Наконец, не выдержав, он сказал Кузьме:

– Не обижайся, хозяин, однако я, пожалуй, того… на боковую. Уж очень почивать тянет.

Тут Кузьма выкинул такую штуку: встал да поклонился. Низко, в пояс.

– Да что ты, что ты, касатик! – сказал он, выпрямляясь. – Уж прости меня, завалящего. Совсем умаял тебя разговорами. Капитолинушка! Обустрой гостя. Сдвинь лавку к окну, там дышать легче. Да кинь сверху перинку. Ничего, ничего. Он нашего-то обычая покуда не перенял.

Хозяйка кивнула.

– Отдыхай, разлюбезный, отдыхай, драгоценненький. – Кузьма повернулся к Сопову: – Уж как я радешенек, что нашему числу вышло теперь прибавление! Словами не передать. Жаль, что на раденьице нынешнее не попадешь. А я-то, грешный, уж и кормщику велел сообщить, что новая овечка прибилась, ждет он тебя… – Кузьма вздохнул. – Ну что тут поделать. Ты отдыхай, отдыхай… После порадеем, успеется…

Он поднялся.

Клавдий Симеонович задумчиво потер переносицу. Услышанное меняло задуманную диспозицию. Сам кормщик, понимаете ли, его поджидает! (Кормщиками в хлыстовских общинах старост зовут – это Сопов помнил еще по рассказам Серебрянникова.) Иными словами, начальство местное наметило себе нынче же познакомиться со вновь прибывшим. А Клавдий Симеонович из личного опыта очень хорошо знал: начальство, как бы оно ни называлось, не любит обманываться в своих ожиданиях. Виновных, как правило, ждут крупные неприятности.

Похоже, планы требовалось срочно менять.

Титулярный советник откашлялся.

– А во сколько будет радение? – спросил он.

– К полуночи. Ты, касатик, к тому моменту десятый сон будешь видеть.

Клавдий Симеонович покачал головой:

– Нет. Негоже кормщика ждать заставлять. Давай так: я сейчас прилягу, сосну. И часика через два буду уже как огурчик. Тогда и на радение можно. Со всем удовольствием.

Кузьма снова поклонился в пояс:

– Истинно бог-дух в тебе говорит. Это ты хорошо удумал, так и поступим. А пока почивай с миром.

Едва стемнело (а произошло это совсем скоро после разговора с Кузьмой), аборигены стали ко сну готовиться. Бабка вскарабкалась обратно на печь, девчушка на сундуке устроилась, а Капитолина улеглась на лавке у противоположной стены. Клавдий Симеонович еще удивился: ни ширмочки, ни занавески. Как это она с Кузьмой-то своим ночным бытом живет? Бабка-то ладно, скорее всего на ухо туговата, а вот ребенок наверняка слышит. Как-то неудобно получается. И вообще, что это все в одной горнице повалились? С одной стороны, понятно – тут печь; но ведь теперь лето, авось не замерзли бы.

Едва растянувшись, взрослые (а похоже, и девчушка тоже) принялись выводить носами такие рулады – хоть святых выноси. Это, конечно, фигура речи, потому что образов в хлыстовской избе вовсе не наблюдалось. Но храпели и впрямь люто.

А вот Клавдию Симеоновичу не спалось. Перед мысленным взором отчего-то все время всплывала Капитолина. Как, интересно, она там? В ночной рубашке или вообще… голышом? Вспоминались белые крепкие икры, круглые сахарные коленки – так бы и облизал. От этих мыслей становилось жарко, и сон бежал прочь.

Впрочем, причина бессонницы и в другом заключалась.

Перед уходом Кузьма сказал на ухо:

– Ты, касатик, ночью по нужде на двор не ходи. Мы тут сторожимся, ввечеру собачек с цепки спускаем. И я нашего Мамайчика тоже спущу. Он пес хороший, не брехливый. Попусту лаять не станет… А случится чужак – горло враз раздерет. Да он тут едва кота твоего не погрыз. Хорошо, котяра оказался увертлив. Только ухо раскровенил… Словом, ты вот что: там, в сенях, бадейка стоит особенная. Пользуйся, не стесняйся. Капитолина поутру выплеснет.

Вот такая вам морген-фри!

В общем, ничего с побегом не получалось. Едва ли Кузьма сочинял насчет пса.

Клавдий Симеонович затаил дыхание, прислушался. Вот, кажется, прошелестело под окном. Или показалось? При таком аккомпанементе не разберешь. Но проверять на себе как-то не хочется.

Оставалось ждать и бодрствовать.

Но сперва Сопов посмотрел кота. Пришлось его еще поискать; выяснилось, не врал Кузьма – ухо у Зигмунда впрямь было сильно поранено. Сперва даже подумалось – буквально на лоскутке висит. Попутно обнаружилась одна странность, так сказать, анатомического характера: передние лапки у Зигмунда были чудные, особенные – меж пальцев росла тонкая кожица, вроде как перепоночка. Никогда прежде такого Клавдий Симеонович не видал. Впрочем, он в этом вопросе не был специалистом.

Надо сказать, что титулярный советник за время странствий (и неожиданно для себя) к коту привязался. И потому решил: безвинно пострадавшего немедля лечить. Только как?

Ну, прежде всего промыть и как-нибудь обработать рану. Однако выяснилось – проще сказать, чем сделать. Мучился-мучился, но ничего толком не вышло. Зигмунд орал, рвался и в конце концов удрал. Да еще притом поцарапал руку, негодяй, до крови.

Вот они, благие намерения!

Проснулся Клавдий Симеонович от того, что кто-то тряс его за плечо. Открыл глаза: Кузьма стоит рядом, свечку прикрывает ладошкой. А за ним еще чья-то фигура виднеется, только лица-то не разобрать.

Клавдий Симеонович вскинулся, сел, протер глаза:

– Которой час?

– Уж первый петушок пропел, – сладким голосом ответил Кузьма. – Пора.

Потом чуть посторонился и сказал со всем возможным почтением:

– Вот он, матушка-богородица. О нем я и сказывал.

Фигура из-за его спины шагнула ближе, и Клавдий Симеонович увидел высокую худую женщину в камилавке – длинной, до полу. В полутемной избе лицо ее с горящими глазами напуганному титулярному советнику и впрямь показалось библейским.

Женщина пару минут молча изучала его. (Ладно, догадался лечь спать в одежде. Хорош бы сейчас был без порток!) Потом сказала:

– Кормщик наш тебя видеть желает. Идем с нами в соборную.

Пожгла еще глазищами, развернулась – и к выходу. А Кузьма наклонился, шепчет:

– Давай-давай, касатик. Слыхал, что сказывала богородица-матушка?

Удерживаясь, чтоб не закряхтеть, Клавдий Симеонович поднялся. Натянул сапоги (совсем не высохли, надо было к печке поставить) и поплелся к выходу. Знакомиться с кормщиком не было никакого желания. Если он таков же, как и сия «богородица», – не приходится ждать особенного радушия. Профессиональное чутье подсказывало Сопову: шутки кончились. Кормщик – это вам наверняка не слюнявый Кузьма. Приготовил небось новичку испытание. Которое тот вряд ли выдержит, потому что никакой Клавдий Симеонович не хлыстовский поборник.