Бомба для монополии

— Паркер! Еще один выстрел в этих людей — и я снесу тебе голову...

И тут он снова почувствовал боль, прокатившуюся в груди, как скорый поезд в тоннеле, и он знал почему — мятеж не был легким делом для Джеффа Эриксона, особенно когда жизни людей, бок о бок с которыми он сражался, могли оказаться в опасности из-за того, что он делал, а вся система командования и повиновения, которую ему так тщательно внушали, разрушалась его собственными усилиями.

— Джефф, ты, тупица, что за хрень происходит? Почему Глеу не стреляет?

Боль становилась все сильнее, но была как-то далеко, как сильный ветер или отдаленный прибой. Джефф упал назад, повалился на правый бок, и поле его зрения стало сокращаться, словно бы через закрывающуюся диафрагму. Он слышал, как волны разбиваются о берег, и знал, что это был отзвук его попыток вдохнуть, и каждый раз ему это удавалось со все большим усилием. И тогда там, на светлом берегу, окруженном тьмой, мальчик, которого он застрелил, помахал ему рукой, подзывая, приветствуя...

Монтальбан и Санчес посмотрели на его тело, потом на ограду. Глеу и Крик бежали к ней, подняв руки, без оружия. Монтальбан поморщился, встал, развернул плащ-палатку, которую кто-то оставил на земле, и укрыл Джеффа Эриксона, скрыв его искаженное лицо. Он выпрямился, пожал плечами, кривя губы при мысли о безумии, которое, как он знал, иногда обуревало англосаксов. Затем вместе с Санчесом они собрали свое снаряжение и направились через рисовые чеки по той тропке, по которой бежал Хуанито, обратно к укрытию Гудалла.

— Что за хреновина там происходит? Какого черта Глеу и Крик это делают?

Голос Паркера зазвучал в истерическом тоне избалованного мальчика, которому не дали второго куска именинного пирога.

Мик Стрэхан, довольный тем, что его SLR была снова как новенькая, подошел и встал сбоку.

— Получили билеты к Пожарнику?

Паркер свирепо посмотрел на него.

— Если эти ракеты не запустить, у нас не остается шанса. И черт подери, опять идет дождь.

— Позвольте мне, мистер Паркер. Большинство этих ублюдков загорится, как наш Джеми, и даже лучше.

И поправив головной убор, со своей SLR поперек груди, он побежал под дождем, разбрызгивая грязь, наперерез двум испанцам.

Дита подняла бинокль.

— Я вижу его винтовку. Но я не могу увидеть Эриксона. Я буду смотреть, пока ты начнешь стрелять — тебе нужно сделать как можно больше, прежде чем дождь все испортит.

Она окинула взглядом горизонт поверх волнующихся деревьев, потом посмотрела на восток, где небо над вздымающимся дымом было самым черным и его разрывали дальние молнии, и начала покусывать нижнюю губу. Настало время принять решение.

— Я делаю?

Паркер собрал коробки со снарядами, затем вернулся к миномету, поправив дальность и направление на пару градусов. Несмотря на их мятеж, он не мог заставить себя стрелять туда, где к Глеу и Крику подошли два сандиниста, которые могли обстрелять его.

Он зарядил миномет, заткнул уши руками и почувствовал неожиданную волну облегчения, когда земля содрогнулась у него под ногами. Это было вызвано звуком голоса Диты — он знал, что не был больше командиром, что ответственность перешла к ней.

Монтальбан возник рядом с ним, помогая — второй номер в расчете, и почти в тот же самый миг ракетный залп прорезал воздух и дождь как бритва, обрушившись на самую дальнюю часть плантации. Мик Стрэхан работал.

Уинстон сидел под широкими плоскими мясистыми листьями растения, которое выглядело как гибрид ананаса и юкки, положив подбородок на колени, непромокаемый плащ на плечах, М16 рядышком. Он находился в полусотне метров от моста и не был виден ни с тропинки, ни Беннету и Уинтлу, но там, где он находился, было сравнительно сухо и вполне комфортабельно. И несмотря на превратности боя в двух километрах отсюда, тяжелые удары миномета, треск ручного оружия, он дремал, просыпался и снова погружался в дрему, занятый игрой, в которую он любил играть, когда не мог заснуть, — вспоминал в правильном порядке каждую девушку или женщину, с которой он когда-либо лежал, с наибольшим количеством деталей, какие он только мог припомнить.

С первой было легко. Первую никогда не забывают. Им обоим было по двенадцать, он был тощим и костлявым, она — с пухленькими маленькими грудками, уже слишком большими, чтобы это был просто жирок, с темно-шоколадными сосками, и, как он быстро обнаружил, со щеточкой вьющихся черных волос на лобке. Они были в раздевалке в Сплэш-Даун, одного из тех мест, куда детишки ходят, чтобы скатываться по желобам разной длины и крутизны в маленькие бассейны. Это был ее день рождения, и она хотела, чтобы он запомнился, потому что ее отец, державший магазин подержанных гитар на Стоквелл-роуд, сказал, что этот день рождения — последний, за который он платит. Раздевалка была общая, но там было множество ячеек и все с засовами. Конечно, они не сделали ничего серьезного — просто очень внимательное разглядывание друг друга, осторожные прикосновения...

По-настоящему первой была одна рыжая по имени Мойра, ирландская девчонка четырнадцати лет, которая хотела узнать, правда ли то, что говорят о черных парнях...

А третья была женщиной постарше, почти вдвое старше его. Он постучал в дверь ее квартиры: «Помыть вам окна, мэм, помыть полы?» И она показала ему, что такое это все на самом деле, как оно работает, и на третьей попытке взорвалась как бомба, и он попался.

После этого очередность в его памяти была несколько размытой. Женщины сплетничали, и девчонки слушали их, и новости расходились от Ламбета до Стоквелла, от Баттерси до Уолворта, где бы ни собирались молодые женщины — возле школы ждали автобуса до дому или на работу, — их предметом был один жеребец, живущий за Кеннингтон-парк-роуд, который всегда добивается гармонии, чистый, и уважает право не входить в клуб. Вообще приводит к лучшим результатам, чем большинство из них получали от своих дружков или постоянных партнеров.

Уинстон просто любил женщин, на самом деле любил их, всех женщин — пока в них оставалось хоть что-то интересное; и то, что делало его счастливым, было и для них хорошим временем...

Однако он не был слишком уверен в этом относительно Диты. Да, она была сексуальна и играла этим, так все ребята говорили, но он ожидал, что где-то очень глубоко было пространство, где должно быть что-то интересное.

Вот почему, когда женщина, одетая по-боевому и с АК47 в руках, заняла позицию между ним и тропой, прикрывая мост, а потом посигналила кому-то на той стороне, кто в ответ посигналил третьему, он был полностью не способен что-либо сделать.

Он знал, что оказался в дерьме. По самые уши. Ему, конечно, не заплатят второй части вознаграждения, и если достаточное число их спасется, тогда по сравнению с тем, что они сделают с ним, наказание Стрэханов будет выглядеть детской игрой.

Однако по натуре Уинстон был человеком верным. Он поднялся тихо, как только мог — только колено хрустнуло, но она не услышала этого, — и, пустив в ход все свое умение, скользнул в заросли сахарного тростника. Он оставил М16 сзади, и когда выбрался из тростника в сад, сорвал с ветки черимойю, ободрал ячеистую шкурку и впился в нежную кремовую мякоть, позволив сладкому соку с ванильным запахом течь по подбородку, и почувствовал облегчение в сердце. Эти плоды в Брикстон-маркет были дороги и безвкусны. А вот прямо с дерева...

Глеу видел, как четвертый залп ракет прошел в каком-то метре над его головой. Он спрятался обратно в бункер, пересек его, вылез наружу и направился через тростниковую поросль туда, где было укрытие Джеффа под деревьями. И он не стал ложиться, когда просвистел следующий, говоря себе, что даже Мик Стрэхан не станет сносить ему голову. Тем не менее он выругался. Глеу вынул свой «браунинг» из кобуры и держал его двумя руками, но дулом вниз, пока не оказался в десяти метрах от края рощицы.

— Мик, брось это.

Но Стрэхан потянулся за своей свежевычищенной SLR, и Глеу застрелил его дуплетом — в голову и горло.