Безумие

Жуткая картина, волосы дыбом стояли.

Но это долго рассказывать, а на самом деле все очень быстро происходило. Вытаскивать парня БМП вышла. Так вот, как их снайперы стрелять умели, я бы не поверил, если бы своими глазами не видел.

До раненого метров сто было, не больше, и пока БМП это расстояние пролетела, у нее ни одного целого триплекса не осталось, ни одной фары, ни одного подфарника. Даже башню заклинило — они пулю в стык загнали!

Раненого вытащили, но боевая машина пехоты к дальнейшему использованию была просто непригодна, потом то ли бросили, то ли в ремонт отправили. Я ее больше не видел, это точно, у нее на борту краской написано было «СЕНЯ».

Так вот, наступила ночь, а еще у нас проблема была — аккумуляторы для камеры подзарядить. Когда еще в Ханкалу вернемся? Хорошо, Пехота, гений, зарядник прихватил. Но розетка! Куда вилку вставлять? Я спросил у Палыча. Что он ответил, вы поняли.

Пехота, опять же гений, соорудил из подручного железа и всякой проволоки какую-то хрень (пожароопасную, по-моему). Благодаря этой хрени зарядились от БТРа.

Следующие дни подробно описывать не буду — утомительно. И вам, и мне. Просто все похоже было. Я же про ощущения рассказываю в основном, а не про хронику боевых действий.

Штурмовали квартал за кварталом, шаг за шагом, все за собой подчищали, чтобы никто в спину не стрелял. Потом нас обратно за Сунжу перебросили — там боевики какие-то прорвались. А через день — опять ближе к центру.

Об ощущениях. Я хоть и не профи в военных делах, но некоторые выводы сделал. Про то, что перли не напролом, что технику вперед не запускали, как в ту войну, это я говорил уже. Дополню.

В 95-м армия наша, за редкими исключениями, очень напоминала огромную, бесформенную толпу растерянных людей.

Сколько народу погибло от беспорядочного огня своих же, мы никогда не узнаем. Но очень много. Испуганные солдаты-срочники, не понимающие, зачем их бросили в эту мясорубку, панически боявшиеся боевиков, поливали из автоматов вкруговую, до тех пор, пока не кончался боезапас.

Это если они вообще умели обращаться с оружием, а бывало и по-другому — не знали, как автомат с предохранителя снять. Такие тоже целыми взводами встречались. Их, наверное, прямо со строительства генеральских дач снимали и отправляли в Чечню. Восемнадцатилетние беспомощные дети. Пушечное мясо. Я много подробностей про это знаю. Только говорить об этом больно.

А о генералах, которые очень против контрактной армии, но зато очень за свои дачи — противно. Но об этом и без меня много сказано.

Попасть под артобстрел или авиаудар федералов вообще было обычным делом, будничным, можно сказать.

Командиры подразделений, входивших в Чечню, были вынуждены пользоваться атласами автомобильных дорог (!), других карт не было, как и вообще не было планов Грозного.

И еще. Все время звучала тема «свои — не свои». «Не свои» — это не чеченцы. Просто армия вэвэшников своими не считала, менты армию, армия ментов, а еще были гэбэшники, спецназы всякие, и все друг друга «своими» не считали.

А внутри армии танкисты презирали пехоту, пехота не любила десантников, десантники не любили еще кого-то, и все без исключения не любили штабных.

В обычной жизни это еще ничего, но на войне… До дикости доходило — «не своих» раненых подбирать не хотели.

Теперь тоже особой любви между родами войск не наблюдалось, но это на уровне баек у костра, а в бою по-другому было. Даже с ментами взаимодействовали, по необходимости.

И растерянности не было. Под огнем все боялись, конечно, иначе не бывает, только псих не боится, но храбрость — это когда только вы знаете, как вам страшно. Вот так и было — все боялись, но делали свое дело. Или почти все.

Не только раненых, но и убитых теперь не бросали. Вынести тела своих было делом чести. Чеченцы нас зауважали. Иногда даже по рации на связь выходили: «Рус Иван, давай пэрэкур дэсят мынут, ви сваых выноситэ, ми сваых».

Стрельба прекращалась.

Однажды стал свидетелем такой картины. Бой шел жесточайший — один пятачок несколько раз из рук в руки переходил. Контакт был такой плотный, что ни артиллерия, ни минометы поддержать не могли, своих бы накрыли. Так и пихались несколько часов, чуть не врукопашную. В результате квартал этот как бы ничейным стал.

И вдруг на нашем участке наступила тишина.

Смотрю, на «нейтралке» бойцы убитых на технику грузят. Спокойно, без спешки, автоматы за спину закинуты.

Вскоре появились еще какие-то люди. Они с другой стороны вышли. И стали тела за руки за ноги по двое таскать. И тоже не торопясь. Чеченцы. С нашими перемешались. Мне показалось — еще чуть-чуть, и они перекур совместный устроят.

А потом, когда все тела были убраны и пятачок опустел, заговорила рация:

— Э, брат Иван, у тэбя всо?

— Все, — отвечают.

— Паэхалы.

И началась стрельба.

Я потом у этих ребят спросил:

— Вы с чеченами там говорили о чем-нибудь?

— Нет, — отвечают, — о чем с ними говорить?

— А они тоже молчали?

— Молчали, только смотрели недобро.

Вот еще одно отличие от прошлой войны, да и от начала нынешней — «Рус Иван, сдавайса, всэх пэрэрэжэм, тэбя мама ждет».

Теперь только смотрят недобро. Ненавидят, может быть, еще больше, но зато уважают.

А 31 января, кажется, опять уперлись в Минутку. И пошли вперед. Пекло было. С нами пехота была какая-то, а с другой стороны еще ребята напирали. Мы их, конечно, не видели. Мы их потом увидели. Когда площадь с двух сторон взяли.

Но тут тоже никакой фигни не было — объятий, шапки в воздух. По-моему, никто даже сразу не понял, что произошло. Я, по крайней мере, точно.

А произошло вот что — мы победили.

После этого у войск было одно занятие — мочить отдельные группы врагов по всему городу. На это, правда, тоже ушло много времени — не один день.

Да, а теперь — об ощущениях. Взяли Минутку, только отдышались… Забыл сказать — там в центре площади такая фигня круглая была, с парапетом. А внутри — огромная яма. Там при советской власти все цивильно было — не яма, а входы в подземные магазины, кажется. Уникальное сооружение. Даже в Москве, на Манежной, не додумались так сделать. А теперь — просто яма, но парапет остался. Символ такой.

Так вот, только отдышались, смотрим, у символа ОМОН фотографируется. Гордо так, радостно, оружием обвешаны. Будут дома рассказывать, как Минутку брали.

Следующие несколько дней работали, как свободные художники. Палыч БТР выдал. Катались, снимали.

Однажды наткнулись на странную сцену. Дом, полуразрушенный. Около него — толпа. Остановились, я спрыгиваю, подхожу.

Вы знаете, честно говоря, я потом плакал.

Это не просто толпа была. Это были старики и старухи. Несчастные, дрожащие, голодные. Они вылезли из своих подвалов в ожидании еды. Оказывается, сюда в последние три дня наши тыловые службы горячие обеды привозили.

Историй я тут наслушался… это отдельная книга.

И в основном — русские.

Я их спросил: почему? А где чеченские старики, старухи? Они сказали, чеченские по селам разъехались, к родственникам. Там прокормиться можно. Кстати, некоторые чеченцы русских с собой звали — люди десятилетиями в одном подъезде жили, некоторые дружили, все без исключения — общались. Город-то южный. Но большинство из тех, кого звали, не поехали. Трудно сказать почему. Они и сами толком объяснить не могли.

Как-то раз встретили в Грозном американцев, съемочную группу. Из наших, ханкалинских. Я очень удивился. Как они здесь оказались? Сюда своих-то пускают после пятидесяти согласований (у нас — карт-бланш), а тут вообще буржуазное телевидение.

Да еще при каких обстоятельствах! Бой шел. Ну, не то чтобы бой, так, постреливали слегка. Небольшую группу боевиков накрыли в Старопромысловском районе. Блокировали. Ждали подкреплений. Те тоже особо не дергались. Скоро стемнеет, их время наступит. Чего дергаться? Так и перестреливались лениво.