Месть фортуны. Фартовая любовь

Лангуст, поняв, что его не будут мокрить, перестал потеть и дрожать.

— Вместо Сивуча дышать станешь! Сам «зелень» подберешь, сам лепить кентов из нее будешь! По заказу малин.

Грев тебе и пацанам я сам назначу. Подкидывать его — всякий месяц. Но, коль кенты не фалуются, то и дышать тебе — у Сивуча! Тот вовсе схирел. Заодно, его держи!. Доперло? — повернулся к Лангусту.

Тот поспешно согласился. Закивал головой. И спросил тихо:

— За зеленью мне возникнуть?

— Паханы привезут глянувшихся. А ты линяй в Брянск. Шустро! И секи! Ты нынче уж не законник! Давай сюда клешню! — подвел к табуретке и, вытащив нож из-за пояса, тут же отхватил меченый пахановский палец. Лангуст губу прокусил, чтобы не закричать от боли! Кровь брызнула на пол. Сявки тут же бросились к Лангусту, вывели его в коридор, перевязали руку, успокоили, утешили, мол, слава Богу, самого не ожмурили. Без паханства и закона, а тем более без пальца, дышать можно. Вон они сами! Канают в стремачах! И не тужат.

Лангуст понимал, что от ожмуренья его спасло лишь чудо. Он знал, скольких паханов замокрили сходы по слову Шакала. Помнил и буйный характер Медведя. Потому, уезжая в Минск, не рассчитывал вернуться живым обратно. И не оставил в Калининграде свои деньги. Все взял с собой. На поминки… Но повезло…

— Тебе кайфовать не дам! И не оставлю на холяву потерю

стольких законников! — усмехнулся Медведь, повернувшись к Шакалу, продолжил, криво усмехаясь:

— Возвращаю тебя в предел Лангуста!

Шакал вздрогнул.

— Возьмешь себе в малину всех законников. И тех, какие в тюряге морятся — сними! Но! Врубись, Шакал, ботаю при всех паханах! Если хоть один кент ожмурится по твоей вине, не дышать тебе! Сам замокрю! Клянусь волей! Как свой кентель всякого законника береги! И пусть твои фартовые сумеют с ними сдышаться!

Шакал низко опустил голову. Спорить с маэстро, с паханами он не имел права. Но подарку Медведя — не радовался.

— Ничего, Шакал, выпьют кенты мировую, забудут прошлое! — ткнул в бок острым локтем Решка.

— Кто старое вспомнит, тому глаз вон! — рассмеялся Сапер.,

— Чего тыкву повесил? Эй, Шакал! Да твоя Задрыга их быстро в клешни возьмет. Огонь — не кентуха! — смеялся Дрезина хрипло.

— Шакал! Еще к тебе слово! Следи за Задрыгой! Чтоб закон держала! Файная законница! Трепу нет! И все ж… Дальше флирта — ни шагу! Я хочу ей через год малину дать! Свою! Пусть паханит!

— Не пущу от себя! — взвыл Шакал. Ему стало страшно за Капку.

— Выросла она, теперь уж сама слинять может. Отдельно фартовать! Я даже удивился, что она из подземки не сколотила себе малину. Новую, нахальную, голодную! Таких только в ее клешни отдавать надо! Чтоб сбила из них таких, как сама! — успокаивался Медведь.

Никто из них не знал, как в это время плакала Задрыга…

Она приехала к Сивучу вместе с Королем ранним утром. Стукнула условно, как когда-то, давным-давно. Но к двери никто не подошел, не отворил ее. И Капка постучала громко, требовательно.

В ответ услышала странную возню за дверью.

— Сивуч! — позвала девчонка. В ответ услышала слабый старческий голос:

— Кто?

— Я! Задрыга! Открой!

— Капка! — донесся сорвавшийся на плач голос. И неуверенные шаги затопали к двери. Капка ждала, что он отворит дверь нараспашку и спросит, как когда-то в детстве:

— Где так долго шлялась, лысая гнида? — Но нет. Задрыга услышала, как обшаривают дверь дрожащие руки. Вот они наткнулись на крючок, с трудом справились с ним. Потом засов снимал кряхтя.

— Видно, долго взаперти дышал, колб разучился открывать? — подумала Задрыга и, толкнув дверь плечом, чуть не сбила Сивуча с ног.

Но Сивуч ли это? Капка вглядывалась в него, не веря своим глазам.

Что осталось от него? Жалкий, немощный старик едва держался на ногах. Руки и ноги тряслись.

— Капка, где ты? — потянулся руками к ее лицу. Ощупал голову плечи, руки.

— Здравствуй, Задрыжка! — сказал, закашлявшись. И рукой пригласил в дом.

— Я не одна, Сивуч! — удивилась Капка тому, что старик не спросил о Короле. Кто он и зачем здесь?

— Раз с тобой, значит, так надо! — ответил хозяин, переступив порог. Он подошел к столу, нашарил кресло. Сел в него.

Капка, скинув с себя нарядную дубленку, бросилась бегом в сарай, за дровами. Затопила камин, открыла решетку, чтобы тепло волнами пошло в гостиную.

В доме было холодно, пыльно. Повсюду виднелись следы запустения, одиночества.

Капка быстро посмотрела, что есть у старика из продуктов. Но у Сивуча не нашлось и корки хлеба.

— Что случилось? — ужаснулась Задрыга.

— Это, Капелька, называется — хана! Старость пришла. Скоро мне крышка! Откинусь вот-вот! Не век же свет коптить. Когда-то приходит время смываться к кентам, какие ушли без своей воли из жизни. Теперь и мой черед настал. Вишь, шары уже накрылись! Не видят ни хрена.

— А почему ты один? — распаковывала Задрыга чемодан с подарками и гостинцами.

— Кому теперь сдался? Пока что-то мог — нуждались во мне. Теперь все! Песня спета, легенда сдохла!

Задрыга взглядом указала Королю на рюкзак с харчами. Она помнила по прежним временам, что продукты тут лишними никогда не были. И набрала по пути в магазинах всякой всячины.

Помыв стол, подметя полы, протерев от пыли кресла, Капка велела Королю следить за камином, сама накрывала на стол.

Красная и черная икра, сыр и ветчина, крабы и буженина, осетрина и чавычий балык — не оставили на столе свободного места. Шампанское и коньяк, лимоны и яблоки — стояли впритирку.

— Хавай, Сивуч! — подвинули стол ближе к камину.

— Хлеба дай, Задрыжка! Две недели во рту ни крохи не держал.

У Капки в горле заклинило от услышанного. Она онемело уставилась на старика. Невысказанный, неуместный вопрос застрял:

— Почему? — но она знала ответ на него.

Забыли старика кенты за своими извечными делами, удачами и горестями. Бросили, как лишнего. И он, понимая свою ненужность, не осмеливался напомнить фартовым о себе. Просить он не умел. Стыдился. А старость брала свое нещадно.

У Сивуча всегда болели ноги. С давних пор — с колымской трассы. Пока у старика училась «зелень», в доме всегда был свежий хлеб. Но… Ученики выросли и разошлись по малинам. Новых — кенты не привезли. Так и остался один.

Пока был нужен кому-то, держался, когда забыли, одряхлел вконец.

— Ешь! — дает Капка бутерброд с икрой. Сивуч ест блаженствуя.

— Ишь ты! Настоящая, осетровая! Не перевелась, выходит!

— Давай — давай! — насильно впихивает Задрыга бутерброды, горячий чай. Вытирает лицо и руки старика, заставляя есть еще и еще.

— Задрыжка! Мне нельзя больше! Помру. Я давно не хавал, файней меньше, но чаще.

— Заметано! — согласилась Задрыга и принялась наводить порядок в комнатах. Король дивился ее умению, расторопности, помогал Задрыге во всем. Та, убрав, взялась истопить баню Сивучу, заранее упросив Короля вымыть старика. Тот согласился.

Задрыга наскоро приготовила ужин. Нашла чистое постельное белье. Привела и себя в порядок. Протопила комнаты наверху. И ждала, когда вернутся из бани Сивуч и Король.

Задрыга натопила в гостиной так, что даже в легком халате было жарко. Она знала, что старик любил после бани посумерничать у камина за чашкой чая. Любила с детства эти часы и тщательно все подготовила.

Она ждала. И вдруг увидела, как Король несет из бани Сивуча, ноги и руки того — висели, как у покойника.

— Капля! Что с ним? Я напарил его! Помыл. Даже побрил! Смотри! А он — хлобысь с лавки на пол и глаза закатил! — растерялся Король.

Капка кинулась к столу Сивуча, где тот всегда держал на экстренный случай бальзам, сделанный своими руками. Он способен был поднять мертвого из могилы. Задрыга нашла его. Вниз пулей скатилась. Влила бальзам. Но Сивуч не глотал. С трудом протолкнула внутрь. Приложила к сердцу теплую грелку. Лишь через час старик задышал.

Капка, испугавшись приступа, плакала в три ручья, корила себя за все, что увидела у Сивуча, Боялась, что перекормила его и ускорила смерть.