Сердце Льва — 2

«Ты смотри, гад, не уважает, обидеть норовит», — Андрон нехорошо оскалился, вытащил рывком шланг и только хотел воткнуть его невежде куда не надо, как дверь семерки открылась, и на свет божий под медоточивые гласы Альбины и Рамины Пауэр явился Юрка Ефименков. Вальяжный, в куртке настоящей замшы, о перстне и в зимнем вранглере, как и полагается семпаю, твердо идущему по Истинному пути. Так что встреча началась с приветствий, крепких рукопожатий и живого обмена впечатлениями: ух ты, бля! Ну и тачка! А салон! А где брал?

— Да ученик один пригнал из Тольятти, у него там брат работает. Я ведь теперь группу веду, младшую, — охотно пояснял Ефименков, хлопал ласково семака по заду и горестно, с надрывом, вздыхал. — Только все, лафа кончается. В кодекс статью всобачили о преподавании каратэ. На Украине Коценбогена замели, у нас под Ларина копают. Занимаемся в тренировочных костюмах, окна занавешиваем простынями. Вот ругают Пиночета, мол, сатрап, диктатор, а он наверняка бы такой херней страдать не стал. У самого восьмой дан.

— Ага, просыпаюсь утром рано, нет Луиса Карвалана, а вот она, вот она, хунта поработала, — в тон ему поддерживал беседу Тим, с восхищением разглядывал обводы семерки, гладил девственную обшивку кресел, с головой лазил в неизгаженный еще, пахнущий заводом багажник. — Ну, бля! Ну, сука! Полный отпад!

Вобщем, мерседес, правда, советский.

На том и расстались. Юрка порулил на ночную тренировку, проводимую сенсеем для продвинутых семпаев, а Андрон — куда глаза глядят, по безмолвному засыпающему городу. Домой, к Арнульфу, его не тянуло, хотелось чего-то нового, свежего, неизведанного. Приключений на свою задницу, одним словом. Ну, за этим дело не стало. На Пяти углах, набиваясь в попутчицы, ему проголосовала скуластая брюнетка — так, с первого взгляда ничего особенного, и сразу, без обиняков, определила свой статус:

— На Васильевский не подвезете? Только денег нет и отсасывать не буду.

Суровая такая, решительная девушка.

— Ну что вы, милая, какие деньги, какая сперма, — Андрон гостеприимно распахнул дверь, вырулил от поребрика и придавил педаль газа. — И вообще самое прекрасное в женщине это внутренняя гармония нежной музыки тонких струн ее души. Кто может постичь ее, тот истинный счастливец. Сказал же Пушкин, что одной музыки лишь любовь прекрасней, но и она мелодия… Вы согласны со мной, незнакомка? Кстати, как ваше имя? А, Клара? Очень приятно, Андрей Андреич. Скажите, не вы ли это украли кораллы у Карла?

Вобщем познакомились.

— Вам бы, Андрей Андреич, котом баюном, к дубу, на золотую цепь, — Клара послушала, послушала, покивала головой и вдруг расхохоталась заливисто и непосредственно. — Вы кто, массовик вот с таким затейником?

Сама она напоминала кошку — лицо круглое, скулы высокие.

— Я, милочка, представитель древней и благородной профессии. Бывшей в почете еще во времена цезарей, — Андрон с важностью кивнул, прибавил газа и убрал громкость магнитолы. — Позвольте отрекомендоваться: врач Ржевский-Оболенский, гениколог в седьмом колене. Не у дуба на цепи — работаю в институте Отта.

Для усиления сказанного он взял паузу, и разговор на время прервался. Был слышен только звук мотора, шелест шин да задушевный, придушенный голос Джо Дассена:

— А вы случаем не внучком поручику Ржевскому приходитесь? — в тон Андрону поинтересовалась Клара, однако смеяться перестала и сказала серьезно, с трагической ноткой. — Если нет, тогда может посмотрите меня? Скажите мне всю правду-матку.

В голосе ее слышалась какая-то усталость, словно от застарелой, притупившейся зубной боли. Нудной, неизлечимой и привычной.

— А что такое? — сразу насторожился Андрон, и нога его сама собой тронула педаль тормоза. — Надеюсь, ничего венерического? И не кровотечение, и не внематочная?

— Внепапочная, — Клара фыркнула, прикусила губу. — Говорят, фиброма. Врут наверное.

— Ну, фиброма это еще не факт, — Андрон, успокаиваясь, хмыкнул, сделел глубокомысленную мину. — Посмотрим, посмотрим. Главное, что нет ничего острого. Я сделаю вам пульпацию матки. А вообще фиброма это тьфу.

Что есть фиброма, он не знал. Его словарный запас в области интимных сфер ограничевался несколькими буквосочетаниями, правда, какими:

1. Либиа минора.

2. Либиа мажора.

3. Коитус интераптус.

4. Анус. Сфинктер. Ректум. Пенис.

Фиме Собак из «Двенадцати стульев» с ее вульгарным «эксгибиционизмом» такое и не снилось.

Ладно, проехали мимо Зимнего, переправились через Неву, покатились по набережной. На Васильевском острове все было по-прежнему — расстральные, буравящие небо колонны, меньшиковский, уходящий под землю дворец, балтийские гуляющие вольные ветра. Ни машин, ни прохожих, лишь плеск волны да перемигивание светофоров. Зато и долетели быстро, без помех, по вытянувшемуся стрелой пустынному Большому. Жила Клара в массивном, напоминающем дредноут доме…

— А вы как относитесь к крысам? — спросила она Андрона, когда они вышли из «жигулей» и окунулись в полумрак подъезда. — Смотрите под ноги. Здесь их полно.

С крысами Андрон не ладил, потому что и в детсаду, и на рынке их тоже было полно. Ясное дело, всех кошек вытравили еще в олимпиаду, единорогу конкретно наплевать, вот и приходится пользовать хвостатых капканами, лопатами, стекловатой, зоокумарином. Жестоко, без пощады, потому как разносчики, вредители и паразиты. Только афишировать свои наклонности перед дамой не резон. Наследник Гиппократа как-никак, целитель страждущих…

— Нормально отношусь, как к братьям нашим меньшим, — Андрон пожал плечами, хмыкнул и с надрывом, оглушительно мяукнул. Словно тот, страдающий словесным поносом, сорвавшийся со златой цепи.

— Я же говорю, баюн, — Клара усмехнулась, вытащила ключи и стала подниматься по выщербленным ступеням. — Эй, Андрей Андреевич, кыс-кыс-кыс.

Ее дверь была на третьем этаже — черная, обшарпанная, с пуговками кнопок на грязном косяке. Клацнул, будто выстрелил, замок, скрипнули протяжно несмазанные петли. В нос ударили миазмы кухни, вонь удобств, несвежих простыней, воздух был тяжел, ощутимо плотен и густо отдавал замусорившимся сливом.

— Вперед, Андрей Андреевич, сейчас привыкнете, — ласково сказала Клара, сделала гостеприимный жест и повела Андрона длинным, освещаемым с крайней экономностью коридором. — Нам сюда. — Открыла плохонький, плюнь и отвалится, навесной замок, щелкнула выключателем, повернула голову. — Эй, кыс-кыс-кыс!

Подбородок у нее был точеный, волевой, а вот нос слишком вздернутый, курносый, что говорит о темпераменте и легкомыслии в женщине. Андрон вошел, огляделся. Да, Клара не крала кораллов у Карла. Ни у Маркса, ни у Либкнехта, ни у того, который живет на крыше. В комнате царила очень симпатичная, опрятная нищета. Этакий спартанский, доведенный до совершенства аскетизм: узкая — не кровать — койка в углу, мрачный дореволюционный шифоньер, стол, пара стульев, ситцевые занавесочки, ваза с сухостоем, сделанная из бутылки. Вот, пожалуй, и все. Зато на подоконнике, на стенах, на свежей скатерти — листы с эскизами, наброски, акварели, рисунки темперой, гуашью, маслом. Вздыбленные кони Клодта, ржавый купол Исакия, тонко улыбающиеся сфинксы из Фив. Как живые. Центральное место на стене занимал портрет белокурой бестии, именно такой, какой ее видел Ницше — нордические черты, железные мышцы, неистовый взгляд, несомненно обращенный куда-то на восток. Невольно вспоминались нибелунги, могучий Зигфрид, тевтонская спесь, а в ушах бравурно и раскатисто, кау удары грома, раздавалась музыка победы Листа: пари-па-пам, пари-па-пам. Вот только левый край портрета подкачал — обгорел малость.

— Что, нравится? — Клара искоса посмотрела на Андрона, положила сумочку, вздохнула тяжело. — Это еще отец писал. Он мне рассказывал, что однажды на Кольском видел Зигфрида живьем, во плоти, — она оценивающе взглянула на картину, потом на гостя, затем снова на портрет и удивленно усмехнулась. — А ведь есть сходство. Нос, подбородок, разрез глаз. Нет, не баюн, совсем не баюн. Да, странно. Ну что, чаю?