Бриллиант для Слепого

«Польские ломбарды... Туда можно отвезти и сдать любой бриллиант, получить квитанцию. Там сидят люди смышленые, они оценят камень, естественно, уменьшив его стоимость в несколько раз. Но даже в этом случае сумма будет огромная. А потом можно отдать квитанцию человеку, который имея ее на руках, может спокойненько приехать в какую-нибудь Лодзь, Краков, Варшаву и по квитанции, заплатив денежки, забрать камень, вот так, как Тихон, завернуть в носовой платок, сунуть в карман и уйти. Но кто ж из владельцев ломбарда решится принять драгоценность на хранение? Хотя ломбард — вещь надежная, такая же надежная, как ячейка в банке первой категории. Но до ломбарда надо еще добраться. Хотя это тоже не проблема: из России вывозят и не такие вещи. Что там какой-то камень величиной с куриное яйцо? Вывозят автомобили, меха, бриллианты килограммами, как ограненные на каком-нибудь Смоленском или Воронежском заводе, так и необработанные. Килограммами...» Соломон Ильич прерывисто вздохнул.

«У меня, конечно, есть два брата, они оба в Израиле, два моих младших брата — Семен и Фима. Они бы, конечно, все могли устроить. Как-никак людей знают, деньги могли бы найти. Но обращаться к ним опасно, пусть себе живут, зачем их втягивать в эту кутерьму?»

А то, что кутерьма начнется, в этом старый ювелир не сомневался, как не сомневался в своем имени и фамилии.

«О, это будет большой шмон, такой большой, что Москва вздрогнет. К этому шмону надо готовиться. Хотя что тебе готовиться, Соломон, у тебя ничего нет. В твоих столах и ящиках нет уже ни одной краденой вещи, ну разве что часики. Так поди, докажи, что эти часики краденые. Соломон тоже человек, он тоже ходит по улице, и вполне могло статься, что Соломон сел на скамеечку в сквере покормить голубей и увидел часики, которые лежали у его ног и тихонько тикали. Дурак, — выругал сам себя ювелир, — ты думаешь совсем не о том. Вот что надо было бы спросить у Тихона: знает ли еще хоть одна живая душа об этом камне, о том, что он у Тихона? Один Тихон провернул дело или ему помогли? Если помогли, то дело швах, а если в одиночку, то шансы уцелеть у Тихона есть. Хотя вряд ли можно обмануть МУР и ФСБ? Нет, их не проведешь, если они начинают копать всерьез. Уже не один человек о камне знает. О нем известно мне, Соломону Хайтину, а значит, уже два человека в курсе, — и Хайтин загнул два пальца на левой руке. — А то, что известно двоим, — уже не тайна, — и ювелиру на несколько мгновений стало не по себе. Его охватил страх. — Вот тебе и на! Соломон, ты же знаешь Тихона сто лет, ты всегда помогал ему, а он помогал тебе. Тихон будет молчать, и Соломон станет молчать, словно он ничего не видел». Но приди к нему в квартиру кто-нибудь другой с подобным ювелирным изделием... Ювелир подошел к окну.

«Да, хорошо, что это был Тихон, а не кто-нибудь другой, потому что... другой, показав камень и получив консультацию, тут же лишил бы свидетеля жизни. Зачем свидетель, когда дело тянет на миллион долларов? Не нужны свидетели. Но с Тихоном у меня другие отношения, мы с ним по жизни кореша. До гробовой доски я буду помнить то, что он сделал для меня. И не будь Тихон во мне уверен, он никогда бы не пришел. Значит, я могу быть спокоен. Но кипеж все равно начнется. Он, наверное, уже начался, только я об этом не знаю. Самое сложное — найти покупателя. Странно, но у меня такое впечатление, что Тихон Павлов сам не понял, что совершил невозможное. Он пришел ко мне с таким видом, будто похитил заурядную стекляшку. Но он хитер, мог и притворяться».

ГЛАВА 9

Поздним вечером из райотдела милиции Николая Николаевича Князева перевезли на Лубянку.

Уже два часа в кабинете начальника управления шел допрос. Но как ни пытались сотрудники ФСБ и МВД добиться от Николая Николаевича вразумительных ответов, он убежденно повторял одно и то же:

— Мы, Николай Третий, мы, Николай Романов, помазанник Божий... — Князев с точностью называл место и дату рождения и тут же, хотя у него никто этого не спрашивал, начинал чертить на листе бумаги генеалогическое древо рода Романовых, перечисляя всех тех, кто и так всем был известен.

— Хорошо, Николай Николаевич, мы согласны, что вы Николай Третий.

— Еще бы вы не согласились! Если желаете, можете провести экспертизу, можете изучить ДНК, и тогда у вас не останется сомнений.

— Безумец! Конченый безумец! Зачем вам камень? Он ведь и так принадлежит вашему роду.

— Камень? — сверкая голубыми глазами, переспрашивал Николай Николаевич. — Камень продали коммунисты в двадцать втором году. Мой камень продали и поступили противозаконно, поступили, как вы понимаете, господа, против воли Божией. Камень принадлежит мне, как единственному законному наследнику. Прямому наследнику, смею подчеркнуть.

— Да-да, понятно, — говорил полковник, уже утомленный, вспотевший, с покрасневшими глазами. — Вы Николай Третий, а где сейчас камень?

— Я его надежно спрятал. Он здесь, в России, в ее сердце, в Москве. В первопрестольной, господа. Так что можете быть уверены, что мы, Николай Третий, не собираемся вывозить этот камень за границу.

— Но послушайте, — тупо глядя на лист бумаги, исчерканный быстрыми строчками, сказал полковник, — мы боимся, что он пропадет.

— Не беспокойтесь, господа, он не пропадет, он навсегда теперь останется в России.

Генерал ФСБ Потапчук, сидевший в углу большого кабинета на кожаном диване и куривший сигарету за сигаретой, наконец, встал и, тронув за плечо еще одного полковника, предложил выйти в приемную. Когда за ними закрылась дверь, генерал ФСБ, вертя в пальцах незажженную сигарету, спросил полковника Петрова:

— Ну что скажешь? Тот передернул плечами:

— По-моему, он полный псих.

— Вот и я того же мнения. Послушай, полковник, а как ты думаешь...

— Что?

— Кто лучше всех с психами разговаривает?

— С психами? — и на растерянном лице полковника вдруг появилась улыбка, словно он тонул, тонул и вдруг увидел соломинку, за которую можно ухватиться и, если повезет, выбраться на берег.

— Надеюсь, ты понял ход моих мыслей?

— С психами, товарищ генерал, лучше всех разговаривают психиатры.

— Соображаешь, за что и ценю. Ты знаешь, полковник, как на меня начальство орало?

— Не знаю, но могу себе представить.

— Нет, не можешь. Значит, вот что. Есть один профессор, по-моему, он даже член-корреспондент Академии медицинских наук, старый и хитрый мужик. Лет двадцать назад он работал с нами, я тогда еще капитаном был. Хороший профессор, он тогда уже диссертацию защитил на психах, вообразивших себя коронованными особами. Вот его надо найти, вызвать сюда и пусть он поговорит с этим «царем».

— Как его фамилия?

— Все тебе сейчас скажу.

И генерал, подойдя к телефону, принялся куда-то звонить. Разговаривал он вежливо, как дипломат, сразу же извинился, потом поинтересовался здоровьем, потом погодой и лишь после того, как узнал, что какой-то Иван Петрович находится на даче, попросил номер мобильника. Телефон ему дали, и генерал записал номер прямо на листке календаря. Листок тут же вырвал.

— Ну вот, хоть в этом повезло, — произнес он и взглянул на зеленые цифры электронных часов.

Перезвонив Ивану Петровичу, генерал узнал, где сейчас находится Михаил Львович Томский. Полковник посмотрел на генерала.

— Это тот Томский, которого желтые газеты полоскали, как тряпку?

— Тот, тот, — зло ответил генерал Потапчук. — Может быть, он и тряпка, может быть, его и полоскали, но он — специалист от Бога и нам предан. Так что будем с ним работать, — и генерал принялся набирать следующий номер, ловко вертя в пальцах незажженную сигарету, словно это был карандаш, а затем сунул ее за ухо.

Телефон не отвечал очень долго, а когда соединение произошло, голос генерала Потапчука изменился: из грозного, властного, он стал мягким и ласковым.

— Михаил Львович? Добрый вечер! — Федор Филиппович назвался, и вдруг выражение его лица стало недовольным, абсолютно не сочетающимся с голосом, которым он говорил. Лоб наморщился, как голенище хромового сапога, губы вытянулись в линию. — Михаил Львович, я извиняюсь, конечно, но поймите и вы меня. Все, что я мог, я делал, вы уж не обижайтесь. Вы же знаете, этим журналистам только дай. И где они информацию выудили, мне неведомо. Наверное, кто-то из ваших, из психиатров, слил.