Большая стрелка

— Я не знаю, — Художник поморщился от боли в ребрах.

— Правильно. Ты пока вообще ничего не знаешь. Вот я тебе и объясняю.

— Зачем?

— Потому что я тебе жизнь спас. И теперь ты принадлежишь мне, если по совести.

— То есть как?

— Шучу, — Зима сказал таким тоном, каким не шутят. — Ладно, — он опять улыбнулся, и Художник поймал себя на мысли, что этот человек ему нравится, и широкая улыбка эта притягивает, и говорит он с ним доброжелательно. — Приходи, как скучно станет… волчонок…

Художник подумал, что вряд ли ему захочется снова прийти сюда. Зима и притягивал, и пугал его. Но через три дня ноги сами принесли в Куреево, в этот старый чистый домишко. И снова они пили чай с вареньем. Снова Художник услышал пространную лекцию о волках, стаях, травоядных, которые составляют большую часть человечества и созданы для того, чтобы волки на них охотились.

— Хочешь быть волком, учись у волков, — Зима удовлетворенно погладил себя по тощему животу, плотно обтянутому новеньким тельником.

Позже Художник узнал, что эта идея о волках и травоядных — один из основных философских тезисов воровской идеологии еще со времен царя Гороха. Мол, большинство людей — апатичный, ни на что не способный травоядный скот, способный только ходить на работу да нагуливать бока, чтобы пришел волк — вор, который имеет право брать все, что ему приглянется.

Дальше в судьбе Художника все складывалось, как и у тысяч таких же неустроенных пацанов. Зима начал таскать его с собой, притом не только в Дедов, но и в областной центр Ахтумск, познакомил с людьми. По разговорам мальчишка понял, что его новый знакомый пользуется авторитетом и к его словам прислушиваются. В папиросном дыму, под феню и звон наполненных водкой стаканов Художник быстро учился понимать разницу между гоп-стопниками и домушниками, узнал, чем отличается форточник от майданщика и какие нравы царят за колючкой, у хозяина. Тут же немало наслышался он о самом болезненном для блатных моменте за последние годы — о новых то ли фраерах, то ли бандитах, которых прозвали «комсомольцами» — они жестоко, с жадным нахрапом, не боясь ни чужой, ни своей крови, часто не думая о , последствиях, атаковали растущие как на дрожжах кооперативы и размножающихся, как кролики, денежных людей и были готовы на все ради денег. Тогда только начинало входить в обиход понятие рэкет, и воспринимали его больше как заморское диво.

Зима подкармливал паренька — давал и продукты, и деньги, пусть не особо большие, но такие, каких тот никогда не видел. И наконец в жизни Художника произошло несколько судьбоносных и закономерных событий.

— Пора к делу приучаться, — заявил однажды Зима. — В десять вечера приходишь ко мне.

— Зачем?

— Узнаешь.

Этой ночью они подломили магазин. В жестяном несгораемом ящике находилась выручка и деньги для зарплаты.

— Учись, волчонок, — сказал Зима, раскладывая инструмент.

Художник светил фонариком, и в желтом бледном свете Зима принялся за дело.

На ящик ему понадобилось пятнадцать минут, хотя Художнику казалось, что эту жестяную коробку вскрыть человеку вообще не под силу. Вытерев рукавом пот со лба, Зима перевел дух, потом распахнул дверцу и вытащил несколько тугих пачек денег. Свалил их в сумку и приказал резко:

— Двигаем отсюда в темпе вальса. Увидев, что Художник хочет прихватить со стола какую-то безделушку, ударил его по руке и прикрикнул:

— Назад… Никогда не связывайся с вещами, если можешь взять деньги.

Когда они добрались до дома Зимы, Художник дрожал — не от страха, а от возбуждения. Ему было сейчас море по колено. Он пришел с первого своего дела!

При свете настольной лампы Зима вывалил на стол деньги. Художнику показалось, что их очень много.

— Ух ты, — прошептал он.

— Нравится?

— Неплохо.

— Рот не разевай особенно. Треть — наводчику. Наводка верная. Человек заработал.

— А если бы неверная была?

— Тогда бы он нам заплатил. Если говоришь, что там должно быть десять тысяч, значит, отвечаешь за слова. Ясно?

— Да.

— Ну и тебе перепадет… Или не перепадет, а?

Художник пожал плечами:

— Как скажешь.

— Правильно, волчонок. Не верь, не бойся, не проси — основные заповеди. Да?

— Да.

— На, на мороженое, — от общей кучи Зима отмерил пачку. — Да бери, не укусят.

Уже позже, вспоминая эту добычу, Художник трезво осознавал, что была она не особенно велика. Но тогда он ощущал себя так, как если бы получил наследство от Рокфеллера.

— Только мошной особо не тряси и не трепи никому языком, — напутствовал Зима. — А то быстро на нарах куковать будем.

— Я знаю, — кивнул Художник.

Он не собирался шиковать напоказ, хвастаться. Он просто наслаждался тем, что на некоторое время отступила нищета, в тюрьме которой он томился всю жизнь — все деньги в семье быстро пропивались матерью.

А еще через два дня в Ахтумске произошло другое знаменательное событие. Случилось это на квартире Людки, где собирался отчаянный блатной народ, лилась рекой водка, бывали доступные девки.

— На, — Зима протянул стакан водки Художнику. — Сегодня можно. Поработали хорошо.

Художник проглотил с натугой обжигающую жидкость — раньше Зима не баловал его горячительными напитками, — и все поплыло перед глазами.

А потом развязная, полупьяная подруга Людки поволокла его в тесную, душную спальную. Там все и произошло.

Утром после этого им овладело странное чувство: с одной стороны — ликование, легкость, будто у него выросли крылья; с другой стороны — будто он, поднявшись высоко, бултыхнулся в самую грязь…

Звонок сотового телефона развеял дым воспоминаний.

Художник протянул руку к трубке, включил ее и услышал:

— Художник?

— А кто же еще.

— Этих троих, ну, в общем, все… Но тут проблема.

— Что-что? Какая такая проблема? — .спросил Художник.

— Бумаг при нем не было.

— Должны были быть!

— Там мусор, а не бумаги.

— Дома не оставил?

— Вряд ли.

— Ладно. Давай ко мне…

— Стоять, суки! РУБОП!

Прибалт оказался быстр, рука его нырнула за пазуху. По оперданным, он постоянно таскал за пазухой взведенный шестнадцатизарядный пластмассовый «глок» и не раз демонстрировал готовность пустить его в ход. Но такого шанса ему предоставлять никто не стал. От собровца, выскочившего из подкатившего фургона-рафика с окнами, занавешенными желтыми занавесочками, он получил по хребту прикладом автомата и угомонился на асфальте, сипло хрипя и постанывая.

Влад на ходу вылетел из оперативной «шестерки», застывшей перед носом бандитской «оружейной» тачки — синей «БМВ» с тонированными стеклами.

Водитель «БМВ» — рыхлый, пузатый парень по кличке Бобрик потянулся к ключу зажигания. Нетрудно было догадаться о его планах — сдать назад, скользнув крылом по собровскому фургону, и, сшибив Прибалта, оперативников и двух покупателей, попытаться вырваться из окружения. Бобрик — отморозок. Он способен на все!

Двигатель «БМВ» взревел. Бобрик врубил скорость…

— Вылазь, — почти ласково прошептал Влад, высаживая с одного удара рукояткой «стечкина» стекло «БМВ».

А потом — коронный номер Бронепоезда — так Влада прозвали и бандиты, и коллеги. Он сграбастал за шкирман восьмидесятикилограммового Бобрика и выдернул его наружу прямо через разбитое стекло.

Тот взвыл, как свинья, которую несут на забой. Но Влад умелым ударом угомонил его.

И вот все пятеро «оружейников» разложены на асфальте в наручниках. И можно перевести дух.

— Класс! — поднял палец вверх Роман Казанчев — начальник отдела.

— Рады стараться, — улыбнулся широко Влад, обнажив белые, ровные зубы, будто специально подаренные их счастливому обладателю для рекламы зубной пасты «Блендамед».

— Ну-ка, где железо? — Казанчев открыл багажник и удовлетворенно крякнул.

В багажнике был арсенал — две израильские снайперские винтовки, шесть пистолетов-пулеметов чешского производства и пять кило пластита.