Час волка

– Ничего говорить не надо, – перебил я Виктора. – Никто ничего не узнает. Завтра, когда она сядет в машину, скажешь, чтобы вырулила к гаражам, и объяснишь, что на два дня тебя подменит гонщик мирового класса Бартолемео Лесепс. У гаражей я вас и встречу.

Виктор топтался по линолеуму раздевалки и все не хотел уходить. Я налил ему еще стакан минералки.

Глава 3

– Я вот почему просила тебя прийти, Кирилл, – сказала Лебединская, проводя меня через зал в подсобное помещение. – Зеленого чая хочешь?

Она, как всегда, держала в руке большую раковину рапана, в которую поминутно стряхивала пепел с папиросы. Темный брючный костюм, короткая стрижка, низкий, хрипловатый голос и неистребимая тяга к «Беломорканалу» и автомобилям настолько затушевывали женское начало в заведующей музеем, что мне всякий раз хотелось назвать ее «дядя Шура». – Нет, чаю не надо, тетя Шура, – ответил я.

– Как твой «Ниссан» бегает? – спросила заведующая, все же наливая мне немного желтоватой водички. – А я вчера Анну вспоминала. Какая все же милая девочка! Кофточку и клофелин от гипертонии из Москвы мне прислала… А почему она не приехала?

Запахом крепкого табака была пропитана даже чашка.

– Вы ведь не для того меня позвали, чтобы спросить про Анну? – предположил я. – Разве такая деловая и энергичная женщина стала бы тратить время на такую ерунду?

Лебединская затянулась, прищурилась и погрозила мне пальцем.

– Только Кирилл Вацура умеет взять за горло так, что это будет приятно, – отвесила она мне комплимент. – Но это не ерунда! На месте Анны я тебя одного не оставила бы. За тобой глаз да глаз нужен! Ни одной юбки не пропустишь! Жениться тебе надо, Кирилл! – Она вновь погрозила мне пальцем. – Но ты прав, конечно. Я не собираюсь читать тебе мораль, у меня к тебе серьезный разговор… Да присядь ты, не возвышайся надо мной, как Давид!

Пришлось опуститься в старое потертое кресло, с боков которого свисала бахрома – следы когтей музейного кота.

– Тебе о чем-нибудь говорит имя Лембита Лехтине? – спросила Лебединская, размахивая дымящейся раковиной как кадилом.

– Нет.

Лебединская была историком, а историки не любят быстрых и однозначных ответов.

– А ты не спеши, подумай.

– У меня прекрасная память, тетя Шура. Это имя мне незнакомо.

– Странно, – ответила заведующая после паузы. – А он утверждал, что вы знакомы.

– Кто он такой, этот Лехтине? – спросил я, впрочем, без особого любопытства. – Что ему было нужно?

Лебединская выдержала паузу, а потом вдруг некстати спросила:

– Послушай, я все никак не пойму, есть ли какие-нибудь преимущества у дизельного двигателя перед карбюраторным?

Я давно заметил за ней такую привычку. Ей нужно было время, чтобы точно построить ответ. Пока я буду распинаться, объясняя механику дизеля, она определится с ответом.

– Ладно, тетя Шура, – сказал я. – Двигатели здесь ни при чем. Я подожду.

Похоже, что она не услышала моей реплики. Беззвучно ступая мягкими, сшитыми из шинельного сукна музейными тапочками, она двигалась от окна к столу и обратно, часто затягиваясь и наполняя дымом подсобку.

– Он представился искусствоведом и частным коллекционером, – медленно сказала Лебединская. – Из Тарту, кажется… Говорил с сильным акцентом, часто путал слова. Его интересовали золотые генуэзские монеты пятнадцатого века.

Я вскинул голову и посмотрел на женщину. Она заметила, как я нахмурился, сжал губы, и встала ко мне боком, делая вид, что рассматривает стеллаж с кусочками антикварной черепицы. Она знала мой характер и была готова к тому, что я сейчас начну говорить с ней резко.

– Очень приятная новость, тетя Шура.

– Приятного мало, – ответила она так, словно не поняла моего сарказма.

О том, что у меня есть такие монеты, в Судаке знали только два человека – заведующая музеем Лебединская и «черный» антиквар Кучер, которому два месяца назад я продал полсотни штук по пятьсот пятьдесят долларов. В честности Лебединской и Кучера я не сомневался, а потому осведомленность незваного гостя меня насторожила. Я никогда не позволял себе говорить с женщиной грубо и все же сорвался.

– Я же вас предупреждал! – сказал я, привставая с кресла. – Значит, вы меня не послушались? Вы выставили подлинники всем напоказ? И этот ваш Лембит, естественно, их увидел?

– Ах, Кирилл! – воскликнула она. – Какое послушание? Я же не девочка и, кажется, гожусь тебе в матери!

– Но вы же сами пообещали мне, что закажете латунные копии, а золотые монеты спрячете.

– Я обещала? – лукавила заведующая, гася папиросу в раковине и тотчас прикуривая новую. – Тебе, наверное, это приснилось. Я не могла обещать такого! На подобный цинизм способен разве что ночной сторож Вася, а не кандидат исторических наук и заслуженный работник культуры Александра Лебединская!

– Но почему цинизм, тетя Шура! Я беспокоюсь о нашем с вами благополучии!

– Я тебя умоляю, Кирилл! Обо мне беспокоиться не надо. Никто не посмеет обидеть старую и мудрую черепаху Лебединскую!.. Так я не поняла, ты хочешь зеленого чая или нет?

– Вы уходите от разговора.

– Да. Ухожу. Потому что уже не вижу в нем смысла. Я уже жалею, что рассказала тебе про коллекционера.

– Вот что! – Я начал терять самообладание. – Вы не хуже меня знаете, чего стоят эти монеты. И любой мало-мальски осведомленный в антиквариате специалист без труда определит их цену. И чем выше цена, тем больше всякой криминальной нечисти будет к этому золоту липнуть. Спрячьте их от греха подальше и никому не показывайте!

– Я уже говорила: ты, Кирилл, циник! – холодно заметила Лебединская. – В моем несчастном музее одни муляжи, кроме нескольких обломков гончарной черепицы, сомнительных каменных наконечников для стрел и картин начинающих пейзажистов. Впервые за свою жизнь я смогла показать людям бесценные исторические реликвии, а ты требуешь, чтобы я спрятала их подальше.

– Но это же опасно! – взмолился я. – Неужели вы не понимаете, что даже за одну монету преступники могут пойти на все! Какой-то эстонец уже заинтересовался монетами, уже знает мою фамилию. А откуда, спрашивается, он мог узнать, что у меня тоже есть такие монеты?

– Не знаю, – ответила Лебединская. – Шила в мешке не утаишь.

– Правильно. Поэтому шило не надо класть в мешок. Лучше его зарыть в землю. Так безопаснее и…

– Опять ты о своем! – возмутилась заведующая, перебивая меня и с грохотом опуская раковину на стол. – Я уже от тебя устала! Ты сгущаешь краски! Кто догадается, что под стеклом лежат подлинники, когда их тут сроду не было? Ты да я!

– Вы дадите мне сказать или нет?! Это не меньший цинизм – дурачить людей, демонстрируя им шедевр под видом подделки, – сказал я глухо.

Лебединская усмехнулась и с прищуром посмотрела на меня.

– Ой ли! Хотела бы я, чтобы все на свете были такими циниками! Согласись, что это все же лучше, чем поступать наоборот. Как, скажем, в пинакотеке Букингемского дворца, где среди личной коллекции королевы Елизаветы выявились две фальшивки, которые несколько веков считались подлинными полотнами Рембрандта. И его знаменитейший «Автопортрет» тоже объявлен подделкой. И в Эрмитаже, и в Лувре, и в галерее Уффици…

– Ну, хорошо! – приостановил я интеллектуальный прессинг. – Я понял, что не могу вас убедить убрать с витрин монеты. Мне проще самому их сгрести и спрятать в более надежное место!

Она вздохнула:

– Я очень благодарна тебе за монеты, Кирилл, за этот щедрый подарок, но теперь позволь мне самой распоряжаться им.

Она поставила точку в разговоре. Храбрая, подумал я. Храбрым человек бывает от природы, когда занижен инстинкт самосохранения, или же от недооценки опасности. У Лебединской и то и другое присутствует в достаточной мере. Она вообразила себе мир, наполненный благородными рыцарями, легендарными консулами и монахами, разукрасила его рюшечками и цветами и стала порхать бабочкой в облаке табачного дыма.