Черный нал

— Пойди сам налей. Знаешь же где.

— За что я тебя люблю, Валя, — за рачительность. У офицеров и водки-то днем с огнем. Ждут самолета. В магазине все высосали. А у тебя полный комплект. Я, Валя, сухонького. Красненького стакашку. Так где был-то? Неделю по тайге шастал. Будет о чем рассказать дома…

— Лукъянович…

— Лукич, Валя. Так правильно. Ну что ты, что ты…

— Лукъянович. Пошел ты в жопу. Допивай и проваливай.

— Вот и славненько. Спасибо за угощение. Лукич поставил фужер хрустальный и тонкий, выпитый одним глотком, на стол.

— Ты вот что, Валя. Не отпускай ты себе бороду. Вот пришел из лесу и побрейся. Не идет тебе борода. Ты, Валя, похожим становишься…

— На кого? — привстал Старик.

— На одного человека, Валя. Ни к чему тебе такое сходство. Побриться, приодеться, потом в часть, по бабцам приударить. А чего тебе не жениться? А? На родину — и с молодухой?

— Лукъянович. Пошел вон.

— Валя. Не груби. И побрейся. Нельзя тебе походить ни на кого. Ты на себя походи. Дружок. Ну пока. — И вышел.

Однажды Старик решил кое-что проверить. Он знал, что фотографии его московские, ленинградские, американские появлялись в советских газетах во множестве. Подшивки хранились там, где положено им было храниться. В красном уголке. Он перерыл — “Правду” и “Известия” за несколько лет. Начиная с его первого визита. Имя свое прочел десятки раз, фотографии не было ни одной. Все номера с фотографиями Старика отсутствовали. Также отсутствовали брошюры и толстые книги, где он увековечился.

Он совершенно поседел в ту ночь, когда ждал расстрела. В лице его как будто что-то надорвалось, переменилось. Все же внимательный человек мог бы найти знакомые черты. Если бы было с чем сравнивать. Когда наконец в части появился телевизор — а потом их завезли много и хороших, — Старик купил и себе.

И однажды в хроникальном фильме увидел себя и товарищей, великих и живых по сей день. Делающих дело.

Я проснулся чуть раньше первого вторжения света в ординарное логово. Матрас, бывалый и рыхлый, отпустил мою плоть бездомного нарушителя границ неохотно. Он как бы примеривался ко мне. А почему нет? Вот здесь опять тепло, гостеприимно, ласково в комнате, где матрас, столик, лампа на длинном шнуре и вкрадчивые соседи за дверьми длинного коридора. Подо мной нет льда, нет волн, а есть старинный паркет, в царапинах и выбоинах, настоящий, дубовый. По нему ступали босые пятки стольких поколений. Гегемон безродный пройдет, и придут другие, крепкие, трезвые, у меня жизнь как-нибудь наладится, исправится.

Паркетины под подоконником вынимаются. Они отчетливо видны: более блестящие и стыки пошире. Там у хозяина тайничок. Заначки какие-нибудь, трешки, десятки, штуки. Мой тайник в другом месте. Нужно поднять голову, взглянуть наверх, где каким-то чудесным образом уцелела древняя люстра. И если столько времени среди безденежья, дряни, копоти люстра не тронута, не продана, значит, она дорога тому, кто владеет комнатой, кто в ней прописан. Это его последний рубеж, его поплавок, его Сталинград. Поэтому, рискуя все же, но спокойно и не печалясь, я в широкой верхней розетке, где фазовая разводка, пыль и червяки в изоленте, положил заначку — пять бумажек по сто зеленых. Не зажигая света, передвинув стол, встаю на него и отыскиваю сверточек.

Дискета в другом месте. Под обоями, над дверью, где они оттопырились, отвисли. Я чуть подпорол их, вложил пластмассовую пластинку с планочкой из металла и снова заклеил. Пусть она покамест там и останется. А впрочем, нет. Достаю дискету и возвращаю ее во внутренний левый карман куртки. Теперь переставляю стол назад, ложусь, снова засыпаю. Утром начинается процедура возвращения к жизни. Бритье в общественном туалете, баня на Халтурина, джин с тоником в рюмочной на Невском, и потом до Гостинки, через мостик со львами на Гороховую, в кафе, где обильный завтрак для победителя.

— Мне кофе двойной, со сливками, печень трески с горошком, ветчину, сосиски. И пирожное.

Покой сошел ко мне, и вновь призрак дома появился. Но завтрак мой прерывается. Письмо в конвертике почтовом, без марки, без подписи, хорошо заклеенный. Тонкий. Один листочек внутри.

“Есть важное дело. Срочно позвони по телефону”. И семь циферок.

Значит, Птица не уехал из города, а засел где-то здесь. Но жив. И дело какое-то сыскалось. И сразу рухнула иллюзия, растаяло мнимое мимолетное благополучие, а по-другому быть не могло.

Я звоню по указанному номеру трижды. Гудки длинные, отчетливые, как будто электричка у станции, перед остановкой. Хороший телефон.

Абонент где-то рядом. Наконец вечером, часов около семи, трубку снимают.

— Да… — Мужской, но не Птицы голос.

— Мне бы художника нашего…

— Сейчас. — И вот он, птичий клекот:

— Ну, слава Богу. Отыскался. А я уже думал, судьба. Я записку тебе отправил наудачу.

— Дело, касающееся нас с тобой? Дело-то какое? Ты там в надежном месте?

— Да. Место верное. Семью вывез.

— Ну и ладно. Где встречаемся? Кафе пусть останется незасвеченным. Сбережем.

— В Петергофе давно был?

— Там фонтаны не работают.

— Там человек один живет. Встретиться с тобой хочет.

— Что за человек?

— Ты его знаешь. Человек хороший.

— Ты что? Говорить не можешь?

— Могу, но не хочу. Пусть тебе сюрприз будет. Завтра в полдень.

— На пристани. Люблю у воды стоять.

— Зер гут. В полдень.

Непогода, вынесшая меня вместе с порывом ветра с территории беды и принесшая на территорию несчастья, унялась, отлетела, чтобы быть, впрочем, наготове, где-то рядом и при случае явиться вновь. Что у нее на уме? Может быть, в следующий раз отправит меня ко дну. Залив спокоен, волны полизывают надежный, вечный дебаркадер, и солнце слева и сзади. Птица появляется с пятнадцатиминутным опозданием. Мы обнимаемся.

— Хорошо выглядишь, — говорит он, — лицо загорелое, обветренное.

— Пейте джин “Гордон”. Получите естественный цвет лица. Пойдем выпьем, или сначала дело?

— Пить будем втроем.

— Ну и где человек? Еще один бомж?

— Ты угадал. Только стой спокойно. Не дергайся. Все нормально. Это участковый Струев.

Я закрываю глаза, пригибаю голову, расставляю локти, ноги. Я снова готов бежать и драться.

— Ты что, сука? Сдал меня? — говорю я, не поднимая головы. — Не шевелись, у меня ствол, — несу я чушь. — Где они? Где менты?

— Успокойся, я говорю, педрила.

— За педрилу ответишь. У тебя что? Семья в заложниках?

— Семья в надежном месте. А Струев один. Просто, ты бы не пришел никуда, объяви мы заранее. Он тоже в бегах. И меня нашел необъяснимым образом. Как вы его звали? Совершеннейший из ментов?

— Почти так. Из существ. Ну и чего он хочет? — еще не верю я своему другу. Друг он и есть друг. Он не предаст. Мы же с ним прорывались… Мы же риэлтеров мочили фомками. А это в наше время не шутка. Это все равно что власть бить.

Струев идет к нам медленно. Он в цивильной одежде. Ну да, не хватало, чтобы в мундире и с автоматом.

— Ну здорово, коллега.

— Здорово.

— Пошли выпьем, — предлагает Птица.

Мы не идем в дорогую забегаловку, а покупаем бутылку водки в ларьке. Здесь-то уж не должно быть паленой. Туристов остерегутся травить. Их мало сейчас, но случаются. А впрочем, почему и не туриста? Но водка оказывается настоящей. Пьем под колбасу и томатный сок.

Рассказ Струева

Меня взяли в опорном пункте. Ошибка моя состояла в том, что я не подозревал, что придет целая колонна. Кавалькада какая-то. Мы же их шуганули только что. И тут опять, в наглую. Виноват я. Не прочувствовал. И чтобы милиционеров брать белым днем или серым вечером, нужно очень разволноваться. Мы вдвоем с Ковалевым остались, как раз о твоем деле говорили.

Останавливается у окон “рафик”, выходят двое в омоновской форме. Я смотрю, машина не из райотдела. Ну, думаю, подкрепление. Ход дали делу. Вошли, взяли нас, как детей. Ковалева оставили на звонки отвечать, если бы пикнул, убили. Меня посадили в “рафик”.