Возвращение с того света

– Дерьмо, – вслух сказал майор Колышев, запуская двигатель.

Он вырулил со стоянки, радуясь тому, что машина, вопреки обыкновению, завелась сразу. На полдвенадцатого было назначено совещание у полковника Малахова, и Колышев, как дисциплинированный офицер, не хотел на него опаздывать.

Глава 8

Человек, который в последнее время приобрел широкую известность под именем Александра Волкова, зевая и потягиваясь, подошел к окну. Его особняк стоял на самом краю поселка, немного на отшибе: хозяин дома не любил чужих глаз. Из окна второго этажа открывался великолепный вид на слегка всхолмленную равнину, кое-где щетинившуюся темными пятнами перелесков, и на весело поблескивавшую в лучах послеполуденного солнца ленту речушки Крапивки, местами проглядывавшую сквозь заросли кустарника на ее берегах.

Солнце било прямо в окно, и Волков блаженно потянулся, ощущая его теплое прикосновение всем своим мускулистым обнаженным телом и в особенности той его частью, которая в силу некоторых причин в данный момент отличалась повышенной чувствительностью. Он посмотрел вниз. Его приятель, все еще пульсируя, понемногу увядал, уменьшаясь в размерах. Волков подмигнул ему: чудачок потрудился на славу и нуждался в небольшом отдыхе.

Он протянул руку и взял из лежавшего на подоконнике золоченого портсигара длинную сигарету, начиненную травкой – двенадцать сантиметров легкого кайфа перед поздним завтраком. Массивная золотая зажигалка со щелчком выбросила острый язычок пламени, и Волков погрузил в него кончик сигареты, наполняя легкие мягким дурманом. "Хорошо, – думал он, с благосклонностью наследственного монарха глядя на заречные дали, – все идет хорошо, а вскоре станет еще лучше, если только такое возможно. Конечно, возможно, – сказал он себе, аккуратно сбивая пепел в тяжелую мраморную пепельницу, стоявшую тут же на подоконнике. – Все на свете поддается улучшению и совершенствованию. Например, вид из окна. На месте этих рыжих пригорков и худосочной речушки мог бы быть лазурный океан, белоснежный коралловый песок и пальмы на мохнатых ногах…

А почему бы и нет?"

Он чувствовал в себе силы воплотить в реальность любую фантазию. Теперь, когда у него за плечами были опыт, сила, деньги и поддержка этого полоумного полковника, для него не оставалось ничего невозможного. Дурак-полковник может сколько угодно строить планы, полагая, что Волков – просто пешка в затеянной им игре, но у него есть своя игра, и роль полковника Лесных в ней подходит к концу. Полковник, полковник… Что за радость властвовать на этой помойке?

Ты можешь жрать баксы кастрюлями и гадить после этого золотыми слитками – все равно ты будешь знать, что за стенами твоего дома на тысячи километров раскинулись грязь, нищета, выгребная яма площадью в одну шестую всей имеющейся на Земле суши… Власть хороша, когда она внутри тебя, а не снаружи, тогда ты можешь править кем угодно и сколь угодно. Политическая власть – дерьмо, притом взрывоопасное. Зачем тебе это, полковник?

Он с улыбкой отвернулся от окна и посмотрел на постель.

Постель была огромная и занимала почти всю комнату. Она казалась еще больше из-за нависавшего над ней темно-красного балдахина, в который прямо над кроватью было вмонтировано большое зеркало, служившее для того, чтобы те, кто лежал внизу, ничего не потеряли в удовольствии. Полог над кроватью был опущен, и под ним шла какая-то тихая возня, сопровождавшаяся прерывистыми вздохами, стонами и причмокиванием. Похоже, его партнерши никак не могли остановиться и теперь принялись друг за друга. В этом не было ничего удивительного: так было всегда, таков был порядок вещей, обусловленный его мужскими качествами, силой его незаурядной личности и некоторыми умело подобранными в строгих пропорциях препаратами, в считанные минуты превращавшими любую бабу в мартовскую кошку. Сквозь полупрозрачный полог были видны смутные очертания медленно сплетавшихся и расплетавшихся тел, движения которых, постепенно теряя плавность, становились все более быстрыми и судорожными.

Он шагнул к постели, отдернул полог и, шлепнув кого-то по заднице, из-под которой выглядывали полузакрытые в истоме глаза, бодрым утренним голосом скомандовал:

– Концерт окончен! А ну, брысь отсюда! Быстро, быстро!

В том, чтобы сломать кайф, тоже был кайф – это он усвоил давно. Было приятно жить, осваивая, изобретая и шлифуя все новые и новые грани кайфа, зная, что впереди еще много новых, возможно еще никем не испробованных, удовольствий.

Бабы разочарованно полезли из постели – все трое. Ни одна, впрочем, не стала возражать, и это тоже было в порядке вещей: его слово было законом, и оспаривать его приказы никому не приходило в голову. Он смотрел на них, думая мимоходом, что партнерш пора менять, эти, хоть и были хороши, уже начали приедаться. Машка, Марья Андреевна, медичка, сорок лет, увядшая грудь, висловатый зад, густая, как овчина, поросль на лобке, лошадиное лицо и самый искусный рот из всех, которые он встречал. Холодная голова и безграничная преданность – это она подняла на воздух ту газетенку вместе с дураком Ступинским, способным довести кого угодно до белого каления своей дурацкой болтовней.

Светлана, Светик, заведующая библиотекой. Худовата, бесцветна, напоминает немного вяленую .воблу, зато натуральная блондинка с темными, почти черными глазами, длинноногая, узкобедрая и обожающая амплуа мальчика-колокольчика. Тоже свой до гроба человек. Тот поп, возомнивший себя великим проповедником христианства, – ее работа.

Получилось красиво, изящно и в достаточной мере апокалиптично. Молодец баба!

Алена, Елена Олеговна, последнее приобретение.

Самая молодая из них и самая, пожалуй, красивая.

Учительница географии. У нее еще все впереди, в церкви она совсем недавно, но баба правильная, хоть сейчас пускай ее в дело. Рыженькая, ни дать ни взять – лисичка-сестричка, которой только трахаться да вышивать крестиком, но в глазах – тот же холодный сучий огонь, что и у Марьи-медички, и та же сучья преданность. И совершенно умопомрачительная грудь, он и не думал, что такое можно найти в этой дыре.

Три бабы, три боевых товарища… Ну на кого, скажите, их менять? Тем более здесь. Трахаться с телом – это чистая физиология, пройденный этап и вообще тоска, скучная процедура наподобие клизмы. Трахать надо душу, а это возможно только с тем, у кого она есть. У этих троих душа была, и ему нравилось заливать ее своей спермой в прямом и переносном смысле.

Бабы отправились в душ, надо думать, втихаря закончить начатое, поскольку втиснулись туда все втроем. «На здоровье, – подумал он. – Присоединиться, что ли? Все равно ведь надо помыться, извозился весь, как этот самый…»

Голова была легкой и вроде бы совсем пустой, и в этой пустоте роились причудливые образы и проносились казавшиеся яркими, как вспышки молнии, мысли. Травка начинала действовать, и он не пошел в душ, решив подождать, пока тот освободится, потому что не любил смешивать разновидности кайфа. Каждое удовольствие стоило того, чтобы насладиться им в полной мере, сваливая же все в кучу, можно было поневоле что-нибудь упустить, недополучить и вообще остаться в накладе.

Он опустился в кресло, мягко холодившее обнаженные ягодицы, и, куря сигарету, стал смотреть в окно. Строго говоря, он был столько же Александром Волковым, сколько и Наполеоном Бонапартом.

У него было несколько фамилий. Изначально он был Виктором Гридиным и просуществовал по своим настоящим именем добрых двадцать лет. Школьные годы, мама, родное коммунальное гнездо и прочая розовая муть вспоминались с трудом и как бы сквозь туман, поскольку ничего интересного и значительного с ним в ту пору не происходило. Вообще, до восемнадцати лет он прожил, казалось, в каком-то ступоре, плохо соображая, что происходит вокруг него и какое все это имеет к нему отношение. Отца и мать он помнил совсем слабо: он и родители взаимно не обращали друг на друга внимания, словно были невидимы друг для друга. Вспоминалось только, как дико орал однажды отец. Было это, кажется, в тот раз, когда он впервые испортил соседскую девчонку.