Пасынки фортуны

Золото… Его неспроста считают дьявольским, металлом смерти… А жить хочется! Ведь сколько золота лежит у костра! С ним в Одессе, в любой «малине» паханить до смерти можно. Хотя можно и без фарта, жить спокойно. Но где она — жизнь?

Генька уже сцепил пальцы рук. Одно усилие… Огрызок почти готов. Лишь для надежности довести до конца. Чтоб не очухался! Ведь стольких довелось вот так прикнокать! Молча, без слов: они лишние в этом деле. Уходящего не бранят, не упрекают.

Генька нагнулся над Кузьмой в последнем усилии и вдруг почувствовал резкий толчок в плечо. Потом кто-то жилистый, лохматый вцепился в горло вонючей пастью.

Генька впился руками в шерсть. Рванул от себя из всех сил, забрыкался, замахал руками.

Но не отбиться, не прогнать, не одолеть. Глухой рык подбирается к горлу. Стопорило в ужасе…

Волк смотрит в глаза — не мигая. Сама смерть. Шерсть — дыбом, глаза горят. Ему не нужно золота, ему нужна жизнь. И не меньше… Стопорило понял: ему не уйти от погибели. От зверя голыми руками не отмахнуться. Да и какие руки сравнятся с клыками матерого голодного зверя.

— Золото! Его так много нашли сегодня! Неужель награда перед смертью, неужели так и пропадет, недоставшись ему? — вскакивает стопорило на четвереньки и успевает заметить, что волк не один. Вокруг — стая. Она ждет. От одного отбиться можно. Но не от стаи, замершей в тихом восторге ожидания жратвы — первой добычи.

— Ты, пидер, на Одессу залупаешься? Падла! Я ж тебя замокрю! На меня, стопорилу, хвост поднял, хер собачий! — зарычал Генька, не давая отчета сказанному.

Волк, слегка припав на передние, приготовился к прыжку. И вдруг рядом взвыло диким голосом. Протяжным, вытягивающим душу, морозящим до костей. Это был крик росомахи. Его единственного боялись волки. И, заслышав, бросились наутек, поджав хвосты и уши. С росомахой никому не хотелось померяться силой. Ее коварство и клыки, ее силу хорошо знали многие звери

и обходили стороной, покидая логова и добычу, никогда не решаясь вступать с нею в схватку.

Стая уходила без оглядки, понимая, что после росомахи ей нечем будет поживиться. А чтобы не стать дополненьем к ужину, надо успеть удрать подальше.

Лишь мелкие комья земли зашелестели под десятками волчьих лап, да затрещали кусты багульника, выдавшего— куда убежала стая. Генька лежал, обхватив руками голову, воткнувшись лицом в землю. Он боялся дышать. Он ждал смерти. Которая вот-вот разнесет его в куски. Он не мог думать ни о чем. Где голова, где сердце? На месте ли они? Все мокро. И в штанах, и на спине. Словно он, стопорило, мигом превратился в большую тюремную парашу. От которой не только стае, самому стало тошно.

— Ты что, усрался, падла? Выходит, слабак, сучье говно! Вставай на катушки, паскуда! И хиляй вон! Пока я тебя не угробил, козла вонючего, — стоял рядом Кузьма.

В руке его — крепко сжатый топор.

— Отваливай, пропадлина! Чтоб тебе волки до смерти татуировки на яйцах ставили! Будь ты проклят! Чтоб мне век свободы не видал! — говорил Огрызок хриплым голосом.

Генька хотел встать на ноги. Но Кузьма пригрозил:

— Раком сматывайся. Сгребай барахло и пиздуй от меня — на все четыре. И заруби — возникнешь, пришибу!

…. А рыжуха? — спросил ядовито стопорило.

Кузьма поднял топор:

— Вякни еще! И хана! Уноси себя, падла! И радуйся, что жив, Одесса недобитая! Шмаляй к своим блядям! — швырнул рюкзак на спину, и дав сапогом в задницу, рыкнул:

— Линяй, прокунда! Чтоб ты накрылся до утра!

Генька понял — уговоры не помогут. Просьбы не будут услышаны. Умолять, упрашивать — только раздражать. Да и сам, окажись на месте Кузьмы, поступил бы и того хуже. Живым не отпустил бы. Не поверил бы. А этот — дурак… Не знает меру подлости.

«Но куда идти? Без палатки, без топора — не нарубить дрова для костра. Это ж уйти на верную смерть! А он, гад, еще и рыжуху зажилил», — подумал стопорило.

— Чего резину тянешь? Линяй! Не то вломлю для шустрости!

— Мокри! Куда хилять? В жмуры? Так файней здесь, чем там! — кивнул Генька в темноту, откуда послышался истошный волчий вой.

— А мне до фени!

— Секу!

— И не уламывай. Не мылься. Ботаю, сгинь, как триппер! — рявкнул Огрызок.

— Куда? — взвыл Генька просяще, испуганно, услышав треск в кустах, совсем неподалеку.

Кузьма подкинул в тлеющие угли сухие ветки. Они затрещали, взялись огнем. Пламя высветило кусты багульника, из которых выглядывали волчьи морды. Звери вернулись на звук человечьих голосов и запах живой добычи. Кузьма, набросав в костер сухих веток, рубил дерево на дрова. Торопился. Видел, стая смыкает кольцом и окружает палатку и костер все теснее. Стопорило в ужасе оглядывался по сторонам. Вздрагивал от каждого шороха. Огрызок подбросил дров в огонь. Пошел к палатке. И, накинув на плечи телогрейку, сказал жестко:

— Я не сявка тебе! Дышать захочешь, отобьешься! А я — спать пойду. Стремачить тебя — мне без понту! Сам свою вонючку паси! — и, прихватив топор, полез на елку, лохматую, густую. Там, устроившись под хвойными лапами, решил дождаться утра. Когда волки, поняв бесполезность, сами уйдут от елки. О напарнике Кузьма не думал.

Генька тем временем решил последовать примеру Огрызка. Да и как без дров поддержать огонь?

Подтянувшись, он взобрался повыше и сел под самыми ногами Кузьмы. Костер угасал. Волки, окружив ель, расселись, разлеглись под деревом, высматривая, принюхиваясь к запаху людей, надеясь, что холод иль сон свалят их с дерева. И тогда…

Скулят, повизгивают голодные волчицы. А тут еще этот запах живой крови. Держит стаю, словно в капкане, не отпускает ни на шаг. Но запах — не кровь. Им сыт не будешь. А добыча, как назло, слишком высоко забралась. Ни согнать, ни достать, ни сожрать невозможно.

Генька устроился на прочной лапе, прижался спиной к стволу. Кузьма расположился сразу на двух лапах ели. И на всякий случай, сняв веревку с брюк, привязал себя к стволу, чтобы, задремав, не свалиться. Костер еще не погас. Но волки уже не боялись огня. Словно знали: не решатся люди подойти к нему. А уж коли насмелятся, не минуют зубов вожака.

— Слушай, Огрызок, мать твою, ну почему тот зверюга не на тебя, а на меня кинулся? Почему к тебе не подступились волки? Ведь ты лежал, валялся, а я стоял? — спросил стопорило.

— Иди в хварью! Зверюги больше твоего мозги имеют. Секут, кому на свете мало дышать осталось. С того и начинают. Ты, пидер, их клыков не минешь. Разнесут в клочья. Не сегодня, так завтра. У них в «малине» своя разборка. Падлу за версту узнают, хоть и звери.

— Жадность меня подвела! Будь я проклят! Больше не лажанусь, кент! Век свободы не видать, если фраернусь на чем! Не поминай! Кто старое вспомянет, тому — глаз вон! Давай дышать, как раньше!

Огрызок молчал. Но не сидеть же здесь до утра. Ведь примерзнуть можно. Или свалиться. Кузьма не отвечал.

— Гоноришься? Западло со мною быть? Но по одному не уцелеть! Застопорят зверюги. Давай слиняем отсюда имеете. Уж потом разберемся, — предлагал Генька.

Огрызок словно не слышал.

— Фраер ты, Кузька! Как в «малине» дышал, коль такой смурной? У нас в Одессе кенты сговорчивей.

— Захлопнись ты, гнида, со своей Одессой! Не то заеду по кентелю ходулей, похиляешь волкам про Одессу трандеть!

Генька втянул голову в плечи. Понимал — перебирать нельзя. Но и сидеть, как пидеру на жердочке, не хотелось. Затекли ноги. Немела мерзнущая спина.

Но, глянув вниз, понимал: об удобстве думать не время. Под елкой собралось почти три десятка волков. Им Генька — на один зуб. Пикнуть не успеет. Сожрут вмиг.

Но сидеть молча одессит не умел. И, едва поменяв позу, заговорил снова.

— Вот когда я своим — скажу, как от зверюг на елке приморился, до уссачки вся. Одесса хохотать станет. А главное, проверят, не откушены ль муди? Без них никак не можно возвращаться. Там, на Дерибасовской, скажу тебе, такие девочки по вечерам гуляют, что и голова, и головка закружится.

— Иди ты…