На гребне войны

– Хочу купить вот этот сувенир, но Кристи не желает его продавать...

– Да-а, здесь я бессилен, – развел руками Морган.

В этот момент в зале что-то громыхнуло. Потом до кабинета через плотно прикрытую дверь донеслись крики и визг. А в кармане у Рока зазвонил сотовый.

– Да, – достал он трубку и приложил к уху, глядя на взволнованное лицо Кристи и озабоченно-недовольное – Моргана. – Отлично, иду. Вы тоже подтягивайтесь.

– Сейчас я им покажу, и Дэну твоему тоже, – Морган метнул в любовницу свирепый взгляд, – ни хрена он не может! «То и я в ярости пойду против вас, и накажу вас всемеро за грехи ваши!» – разразился он цитатой из Левита, затем бросил презрительный взгляд сначала на Кристи, потом – на японское кушанье. – А ты ешь свои каки!

Кристи приняла обиженно-неприступный вид.

Пит, американский друг боцмана, по-своему развлекался в женском туалете. На этот раз его партнершей была блондинка Люба, одна из тех проституток, что по ночам отирались в «Параллели». Она стояла на коленях в узкой кабинке и, понукаемая энергичным поглаживанием по голове – разомлевший Пит трепал ее волосы, иногда больно дергая, – сосала его напоминавший вертлявого червяка орган. Тот никак не хотел возбуждаться, хотя Питу было донельзя приятно. Люба усердствовала в тяжелых условиях: слева в унитазе булькала вода, кафельный пол причинял коленям боль, за дверцей кабинки то и дело раздавались смех и голоса посещавших туалет женщин. Этот смех отвлекал Любу от работы, тем более она видела, что все ее усилия напрасны. К тому же ей всякий раз, когда приятные ощущения, испытываемые Питом, размыкали его губы, чтобы излиться в стоне или крике, приходилось отрываться от дела. Она впивалась офицеру ногтями в ногу и знаками понуждала его к сдержанности и молчанию.

Но порой она не успевала «предупредить» Пита, и тогда посетительницы туалета, тоже по большей части девицы легкого поведения, слышали сладостные стоны и громкие вздохи. Они понимающе перемигивались и разражались хохотом. Пита это на миг отрезвляло, он сдерживал непроизвольно рвущиеся из груди звуки, а на его узкогубом, низколобом лице с квадратными челюстями появлялась страдальческая гримаса.

– О! Мо-оу... моув, харашо... – приговаривал он, вталкивая голову Любы себе в пах, – еше!

Люба посылала про себя американца на три буквы и снова бралась за дело. Наконец орган Пита обрел необходимую упругую твердость. Тогда он в порыве плотской страсти оттолкнул Любу, потом резко поднял ее и, повернув к себе спиной, заставил наклониться. Одним неловким жестом он порвал на ней трусы. Она вскрикнула – импортных трусов ей было донельзя жалко – и едва не лягнула американца. Тот уже вошел в нее и теперь дергался как ненормальный, приглушенно повизгивая.

Люба снова услышала в туалете смех, и ей стало вдвойне обидно, хотя в таком заведении, как «Параллель», секс в неурочном месте был более чем распространен.

– О, харашо! – горячо шептал Питер, а Люба, скрежеща зубами, силилась не удариться головой о стену – держаться было не за что.

Сама она, далекая даже от намека на оргазм, подсчитывала в уме, сколько сдерет с этого мерзкого янки. И тут он вцепился ей в волосы и так тряханул, что она чуть не пробила головой стену и не расквасила физиономию.

– Черт! – выругалась она, едва не прибавив «козел».

Она не знала, понял бы это слово американец или нет, а рисковать ей не хотелось – зря, что ли, она горбатилась?!

– А-а-а! Шорт, шорт, – стонал задергавшийся американец.

Потом по его мощному телу пробежала сладкая дрожь, на миг он замер, обмирая от наслаждения, и, испустив долгий стон, выпустил Любу из рук.

Она нагнулась, чтобы снять с ног порванные трусики. Питер не выдержал, глядя на такую сексуальную позу. Теперь он повалился на колени, поднимая в кабинке шум и ударяясь плечами и задницей о стенки, и лизнул Любе зад. Она ойкнула – ей-то казалось, что эпопея завершена и она может спокойно одеваться и предъявлять счет за двадцать минут секса и испорченное белье. Язык подлого янки между тем углубился в промежность, и теперь уже Люба, плюнув на все предосторожности, застонала. Пит пришел от этого в неописуемый восторг. Он стоял на коленях, пригибаясь, потом, когда Люба стала блаженно подрагивать и издавать горлом животные звуки, поднялся и, схватив Любу за руки, легко поставил ее на ступеньку выше, рядом с унитазом, а сам (Люба удивилась, увидев торчащий член Питера – она-то думала, что он больше чем на один акт не способен, причем с предварительной двадцатиминутной подготовкой), жарко лизнув ее потный живот, всадил в нее своего отвердевшего червяка до основания. Люба любила ласки языком, она вообще была склонна к лесбийской любви, но здесь, на острове, можно было больше заработать, отдаваясь мужчинам. Поэтому она однажды переборола свое неприятие мужского пола и ринулась в эту кабацкую жизнь с одним страстным желанием – заработать.

Питу не было никакого дела до ее переживаний, он платил, а следовательно, заказывал музыку. Ему нравился этот вольный остров Тарута, где за пятьдесят-сто долларов можно было получить удовольствие, о котором он долго мечтал, находясь в плавании, в открытом море. И он отрывался по полной программе, с нетерпением и неистовством человека, долгое время лишенного контакта с женщиной.

На этот раз Пит так увлекся, что правая нога Любы, неведомо для нее, соскользнула в унитаз, в дырке которого, окруженной кафельным полом, мурлыкала вода. Проститутка чуть не подвернула ногу, но Питер, подхватив ее, продолжал. Тогда Люба стала отбиваться, дергать его, желая обратить его внимание на свое неудобное положение, но он точно сдурел.

На ее счастье, он вскоре кончил.

– А... о! – Тут только он увидел, что девушка стоит одной ногой в унитазе. – Сорри, прасти!

– Ничего себе, со-у-ри, – раздосадованно и устало выдохнула Люба.

Он помог ей встать на пол.

– Сто пятьдесят, – она взяла из рук Пита стодолларовую купюру и сделала жест пальцами, символизирующий деньги.

– Еше? – догадался Питер.

– Еще хаф, – Любе при расчетах с иностранцами пришлось-таки выучить несколько английских слов.

Она взяла с пола порванные трусики и помотала ими перед носом Питера.

– О, со-у-ри! – встрепенулся он и без колебания достал десять долларов.

– Френч, – наморщила Люба свой не обременный тяжкими познаниями лобик, – френч, – повторила она, желая таким образом довести до сведения офицера, что трусы французские, а следовательно, стоят больше десятки.

Питер сделал вид, что не понимает, и пожал плечами. Тогда Люба, положив десятку в лифчик, туда же, где она спрятала сотку, растопырила пальцы на обеих руках и четырежды сделала своеобразное движение, характерное для торговых переговоров белого человека и дикаря. Питер ответил ей странной улыбкой и недоуменным взглядом. Он порылся в кармане и достал еще двадцать долларов.

– Твенти далларз, – сказал он таким торжественным голосом, словно объявлял неприятелю, что готов с ним сразиться.

– Еще твенти, – погрозила ему пальчиком находчивая девушка.

– Икспенсив, – раздраженно покачал он головой.

– Нету? – удивилась Люба.

– Нету, – тупо повторил он, но при этом хитро улыбнулся.

Люба, хоть и не была знатоком английской словесности, была знатоком психологии, конечно, в рамках того, что ей нужно было для работы. Она заподозрила янки в желании надуть ее. К тому же она своим профессиональным глазом отметила, что карман Питера – не тот, из которого он вынимал бумажки, а другой – слегка топорщится. Там явно находился бумажник. Люба с обиженным видом бросила то, что осталось от трусов, в висевшую на гвозде сумку.

– Твенти, еще твенти и гуд, – сдерживая себя, медленно и четко произнесла она.

– Нет твенти, – развел руками янки.

– Тогда пошли, – улыбнулась она, сняла с гвоздя сумку и, приложив на всякий случай ухо к дверце, открыла ее.

Люба вовсе не была готова к тому, чтобы проглотить очередную обиду, какими была полна ее беспокойная, даже рисковая жизнь. Она твердо решила про себя, что, улучив подходящую минуту, зарядит коленом американцу по яйцам и сбежит от него.