Сердце Льва — 2

Воши Фунг Лок студент вьетнамец, с которым сенсея Смородинского свел не так давно его величество случай. Вот уж истинно, на ловца и зверь бежит. Большой Песчаный Дракон. Именно так и называлась школа вьетводао, к которой принадлежал Фунг Лок, потомственный клановый боец. Предки его участвовали в восстании Тэйшонов, дед, любимый ученик легендарного Фунг Хунга, хаживал на тигра с голыми руками, а сам Фунг Лок, хоть и не носил на самом деле уважаемого звания воши, к своим неполным двадцати пяти имел красный пояс. Это означало, что боевое искусство вошло в его кровь. Причем до такой степени, что он мог безболезненно держать полноконтактные удары, дробить руками и ногами камни, работать с дюжиной противников и даже изменять собственный вес. И вот этим-то сказочным богатством он и готов был поделиться со своими русскими друзьями. Какая тут к чертям собачьим селедка!

— Пряного посола, говоришь? — Тим заметно оживился и недоуменно глянул на сэмпая. — Ты слышал, Юра-сан, пряного? Ну, не выламывайся же, не рушь кумпанство. Посидим, поговорим, к селедочке у нас еще кое-чего найдется. Сорокоградусное. Давай, Юрка, ты же не гимназистка-целка…

Однако Ефименков был кремень во всем.

— Сказал не могу, значит, не могу, — он по-быстрому замялся, умылся, собрался и в темпе отвалил, сказав на прощание извиняющимся тоном: — Чур, братцы, без обид, дела.

Сорокоградусной ему только не хватало перед динамической медитацией!

— А ведь совсем плох парень-то, — произнес задумчиво Тим, и на лице его запечатлелось сожаление, — уж и от еды отказывается. Как бы не пришлось ему ставить питательную клизму. Словно пуделю Артемону.

— Да брось ты, дуркует он исключительно на почве каратэ, — живо заступился за приятеля Тим. — Активно самоутверждается, компенсирует психические травмы, полученные в детстве. Все по папе Фрейду. К слову сказать, подавляющая масса знаменитых мастеров от рождения были слабы, неказисты и обделены природой. А что получилось — Фунакоши, Уэсиба, Брюс Ли. Да и вообще, если глянуть исторически, — Тим запнулся, вспомнил про селедку и проглотил обильную слюну, — миром управляют инвалиды детства. Ты только вдумайся — Наполеон, Гитлер, Ульянов, Сталин… Хоть бы один нормальный, все плюгавые, все ущербные…

— Ну не скажи. Наш-то теперешний, мужчина видный, — Андрон по-генсековски пошамкал, почмокал, пожевал, поклацал челюстями. — Да на его бровях до Киева дойти можно. Опять-таки, говорят, ебарь грозный. А ты — плюгавый, ущербный…

— Я же сказал, если глянуть исторически, — Тим антисоветски усмехнулся. — Ну что, мы будем сегодня жрать или не будем?

А как же! Сварили картошку, без церемоний, в мундире, порезали «Майкопскую», развернули сельдь. В комнате запахло морем, чайками, просолеными досками палубы…

— Вот, из личных запасов тарабарского короля, — Тим достал пузатую бутылку, элегантным жестом водрузил на стол. — Только что украдена.

Этикетка была неброской, благородного колера, с витиеватыми надписями не по-нашему.

— Что-то вы, батенька, погорячились, — Андрон, поежившись, вздохнул, сунул под воду нож и, жмурясь, стал резать лук. — К селедке коньяк изволите. А впрочем ладно, у нас не пропадет, не бояре, чай. Да и коньяк вроде бы ничего.

— Мартель, кордон блю, — веско пояснил Тим и потянулся к дымящейся картошке. — У тестя позаимствовал. А водки он не держит, увы, ноблес оближ не позволяет.

Ладно, кордон блю так кордон блю. Открыли, налили, не чокаясь, выпили. Упало, растеклось, побежало по жилам, огненной, приятно согревающей волной. И сразу захорошело, стало спокойно на душе, легко на сердце и несуетно в мыслях. Ай да коньячок, ай да кордон блю. Не церемонясь, приняли еще, крякнули одобрительно, в унисон, и взялись за еду — не манерничая, не по-французски, по-простому, по-нашему, лупя руками дымящуюся бульбу…

— Ты как, надолго из семейных-то уз? — тактично осведомился Андрон, когда с первым голодом и кордоном блю было покончено. — На ночевку останешься? Блядей позовем…

Собственно одну, ласковую и безотказную как винтовка Мосина, десятирублевую девушку Свету, проверенную, трехпрограммную и всепогодную, привыкшую к «бутербродам» и «ромашкам». А главное живущую неподалеку за мостом.

— Что ты, брат, шуму будет как при Карибском кризисе, — Тим невесело усмехнулся, хрустко раскусил зубчик чеснока и взялся с энтузиазмом за «майкопскую». — Я тебе скажу так: что семейные узы, что семейное лоно… Вобщем лучше бы без них. Да впрочем ты и так в курсах. Сам-то как?

— Воскресным папой, — нахмурившись, соврал Андрон, жадно закурил и поставил чайник на плитку.

Последний раз он видел дочку две недели назад. То текучка, то заботы, то то, то се. Не воскресный папа — гадский. Правда, нежадный, деньги дающий регулярно. Деньги, деньги, вся жизнь вокруг них. А вот личной — никакой. С Верой все так непрочно, шатко, словно на подвесном мосту. То она в отъезде, то она не может, то она занята. Роскошная, но утлая ладья, слава богу еще, что не плоскодонка…

— Да, если б я был султан, был бы холостой, — помечтал вслух Тим, и голос его из фальшивого сделался уважительным. — Одно хорошо, с тестем повезло. Жаль, что женушка задалась не в папу.

С тестем ему и правда повезло, и дело было даже не во французских коньяках. Профессор Ковалевский был человеком добрым, приятным в общении, и к тому же весьма практичным, оценивающим мир с цинизмом искушенного, много чего видевшего прагматика. «Поймите же вы, молодой человек, — частенько говаривал он Тиму и дружески подмаргивал ему через стекла очков, — времена Лейбницев, Ньютонов и Гауссов безвозвратно канули в Лету. Сейчас в науке все решает не гений, а осознание того прискорбного факта, что один, увы, в поле не воин. Коллектив это сила. Скорее, клан, семья, если хотите, стая. В наши дни без поддержки ВАКа Ломоносов так бы и ловил свою тюльку в заполярье. Если вам, молодой человек, угодно служить науке, этой циничной проститутке, набирайте вес, уважайте старших, обрастайте связями, и вот вам для начала моя рука…» Эх, жаль все же, что Регина пошла не в папу.

Приговорили сельдь, прикончили картошку, попили чаю. Поболтали о политике, о фильмах с Брусом Ли, о кремлевских старцах, о бабах.

— А там как? — Тим внезапно вздохнул и подбородком показал на стену. — Все приходит?

— А как же, — Андрон вздохнул в ответ, и в голосе его скользнула безнадежность. — Уже и днем повадился.

Все ясно — и мой Арнульф со мной. Бетховену и не снилось…

— Ладно, пойду, — глянув на часы, Тим поднялся, быстро напялил военный, купленный по случаю тулуп, ложную, подареную тещей, ушанку из крысы. — А то будет как в песне, метро закрыто, в такси не содят.

— Я тебя провожу, — Андрон набросил на шею шарф, вжикнул молнией «аляски» на меху, — вечерний моцион не повредит. Чтобы был крепкий и здоровый сон — никаких поллюций.

— Знаем, знаем, солнце, воздух, онанизм укрепляют организм, — в тон ему оскалился Тим, и они пошли из спящего, охваченного тишиной дома, их торопливые шаги гулко раздавались под лепными сводами.

На улице морозило, и изрядно — хоть весна и не за горами, но февраль, не сдаваясь, брал свое.

Они дошли до остановки, закурили и, укрываясь от ветра, встали у витрины магазина, мертвой, скудной и заиндевевшей. Килька, килька, килька. Балтийская, в томатном соусе, горой. Ничего не осталось в этом мире, только холод, снег и килька. Господи, какая скука! Наконец шумно подкатил трамвай, красный заснеженный сарай на колесах.

— Покеда, брат…

Андрон пожал Тиму руку, посмотрел, как тот запрыгивает в вагон, подождал, пока трамвай отчалит. Выщелкнул окурок и понуро побрел домой. Ну и холодрыга. Ни людей, ни собак, ни блядей… Э, а это кто? Никак Светка? Да, да, несчастная, с красным носом, десятирублевая девушка отлавливала клиента с мотором, но редкие автолюбители проезжали мимо…

— Привет, Светка, — обрадовался Андрон и принялся активно бороться с одиночеством. — Пойдем-ка! Презер мой, кончу быстро.