Кинжал Медичи

Когда-то давно я выпрыгнул из окна, маленький Пиноккио, нырнул в чрево кита, надеясь, что это поможет стать настоящим мальчиком. И вот пришло время, когда нет холостых выстрелов, никаких криков режиссера: «Снято! Прекрасно, Реб, давай сделаем еще один дубль». Что-то изменилось, или я по-прежнему деревянная кукла?

Зазвонил телефон. Я вздрогнул, снял трубку. Антония просила поторопиться. Я ополоснул лицо водой, вытерся, вышел в коридор.

Постучал в ее дверь.

Она вначале удостоверилась, что это я, затем впустила.

Босая, в белом махровом халате. Аккуратно причесана. Ну чистый ангел.

Я сбросил куртку, плюхнулся на мягкий диван.

— Перевели?

— Первую половину, — ответила она. — Он же писал задом наперед, так что пришлось потрудиться.

Антония села на подлокотник кресла. Ворот ее халата чуть распахнулся, открыв крутизну груди. Она дала мне возможность полюбоваться пару секунд, затем запахнула халат плотнее. Я напряженно сглотнул, чувствуя, что попал в капкан.

— Я заказала ужин, — сказала она. — Скоро принесут.

— Хорошо, если бы это были картофельные книши и сандвич с солониной из «Карнеги Дели». А к ним мягкий ржаной хлеб и острая горчица.

Антония рассмеялась.

— Угол Пятьдесят пятой и Седьмой авеню. Суп с клецками из мацы…

— Неужели? — воскликнул я. — Вы тоже бывали в «Карнеги Дели» и ели мясной бульон?

— С огромными клецками из мацы, — сказала она, показывая размер руками. — Они были замечательные.

— Конечно, замечательные.

— Да, но это все в прошлом. — Она неожиданно всхлипнула.

Я поднялся, сделал шаг к ней, но она жестом приказала остановиться. Проговорила сквозь слезы:

— Вон как у вас торчат пистолеты. И этот идиотский кинжал… Мне кажется, я больше никогда не буду жить нормально. Все время придется скрываться, прятаться. — Ее плечи затряслись.

Я подошел. Она хлюпнула носом, вытерла глаза, схватила мою руку. Меня как будто ударило током. Очень хотелось поцеловать, утешить. Но вместо этого я напряженно произнес:

— Мне тоже это все не нравится.

— Но я видела ваше лицо, когда вы разговаривали по рации с этим Теччи. И когда надевали портупею с пистолетами. Ваши глаза… в них была такая решимость идти до конца. Вас трудно понять.

— Неужели?

Она вытерла глаза, высморкалась.

— Да. Реб, в вас есть что-то такое неуловимое. У меня интуиция. Я смотрю на картину и вижу каждый нюанс. Как будто стояла рядом с художником, когда он ее писал. Накладывал мазок за мазком. А вы… у вас очень сложная, многоструктурная фактура, трудная для анализа. Одно лишь ясно — вы особенный.

Антония несмело улыбнулась.

Я хотел что-то сказать, раскрыл рот, но не смог выговорить ни слова. И направился в ванную.

— Куда вы? — спросила она.

Я не ответил. Вошел, открыл оба крана, уперся руками в края раковины, наклонился к великолепному зеркалу. Оттуда на меня смотрел я, с двумя полуавтоматическими пистолетами под мышками.

Но на этот раз не жужжали камеры, и реквизит был настоящий.

Я закрыл глаза. Неожиданно вспомнился поход в Белые горы в Нью-Хэмпшире вместе в родителями 4 июля 1976 года. Мне было тогда семь лет, а Соединенным Штатам исполнилось двести. День был очень жаркий.

Мы поднимались по крутому склону с рюкзаками, как мне показалось, целую вечность. Потом разбили палатку на плоском участке с видом на бурный ручей. Я принялся играть, перескакивать с камня на камень, и вдруг где-то далеко раздался ружейный выстрел. Давали салют. Я поднял глаза и тут же оступился. Ботинок соскользнул с мокрого, обросшего мхом, камня, и моя нога по колено погрузилась в холодную воду.

Сейчас я, видимо, интуитивно напоминал себе, что следует быть внимательным. Потеряешь бдительность — и конец. А мне предстояло защитить эту удивительную женщину.

Пока я отсутствовал, Антония переоделась. За это ей особая благодарность. Также прибыла тележка с ужином. Сыр, хлеб, большая серебряная тарелка с огромными креветками, фрукты, бутылка кьянти.

Я налил по бокалу вина. Антония немедленно выпила. Не глядя на меня, взмахнула бокалом. Я повторил, она выпила снова. Затем мы сосредоточились на еде. Антония ела быстро, с аристократическим изяществом, избегая встречаться со мной взглядом.

— Знаете, я только что осознал, что даже не знаю вашей фамилии.

— Антония Джиневра Джанелли, — ответила она, стряхивая с моих брюк крошки сыра.

В том месте, где она коснулась, колену стало очень тепло.

— Джиневра?

— Да, Джиневра.

— Джинни, — повторил я, закрывая глаза.

— Что с вами?

Антония оторвала от кисти несколько виноградин, часть отправила в рот, остальные предложила мне.

— Джиневра де Бенчи, — сказал я виноградинам.

— Родилась в 1475 году, — подхватила она, — второй ребенок в семье банкира Америго де Бенчи. Писала стихи, называла себя «горной тигрицей».

— Подруга Леонардо, — добавил я. — И моя тоже.

Она удивленно вскинула брови:

— Это в каком смысле?

Я отвернулся, налил вина.

— Ну и что там говорится на первой странице?

Антония протянула мне два листка линованной бумаги.

На первом был итальянский текст:

На другом перевод, который она зачитала вслух:

Ни единая машина не бикнула в городе внизу, ни в одном из туалетов отеля не открыли кран. Ослепительная мудрость Леонардо высвободилась из ржавой клетки времени и предстала сейчас перед нами.

— «Круги и Круги», — сказал я. — Он говорит о тех, что изображены на первой и второй страницах. Вы согласны?

— Да. Отсюда вывод, что…

— …они как-то связаны, — закончил я. — Это Круги Истины, которых домогается Крелл. — Я взял обе страницы, принялся рассматривать концентрические окружности. — Тут должен быть скрыт какой-то смысл. — При слове «смысл» что-то в голове встрепенулось, но не раскрылось.

— Леонардо изумлялся своей гениальности, — сказала Антония. — Он постоянно размышлял над этим.

— Но тут ничего не сказано о Кинжале.

Антония зевнула.

— Сегодня я переводить больше не могу. Нужно дать глазам отдохнуть.

— Может, закончим сейчас?

— Вы что, не понимаете? — возмутилась она. — Написано очень мелко, неразборчиво да еще задом наперед. У меня нет ни лупы, ничего, кроме маленького зеркальца. Такая работа требует времени и ясной головы. А сегодня был тяжелый день, вам это хорошо известно. Утром закончу, можете не беспокоиться.

— Леонардо как будто был расстроен, — сказал я.

— Определенно. «Один в мастерской», «раскрыть тайны жизни» — мне кажется, речь идет о его занятиях анатомией.