Spiritus Animalis, или Как человеческая психология управляет экономикой

Это история про наше время, про экономический цикл, начавшийся в 2001 г. Когда закончится нынешний спад, мы не знаем.

Но подобную историю, использующую понятия иррационального начала, можно рассказать про почти любой другой экономический цикл. И в этом основной смысл нашей книги — и подтверждение верности нашей теории. Для Соединенных Штатов мы могли бы начать с коллапса 1837 г., сопровождавшегося спекуляцией землей и крахом государственных банков, — и это была бы та же самая история. Или можно было бы обратиться к Великой депрессии или рецессии 1991 г., когда претендент на президентское кресло Билл Клинтон обвинил действующего президента Джорджа Буша-старшего в том, что тот пренебрегает экономикой; или практически к любому другому, не связанному с нефтью экономическому «буму» и коллапсу, произошедшему в США в мирное время [332]. С тем же успехом мы могли бы использовать нашу теорию при описании дефляционной спирали, в которую попала Япония в 1990-х, или нынешнего экономического бума в Индии.

Выберите любое время. Выберите любую страну. И почти наверняка вы увидите в любой макроэкономике игру иррационального начала, которому посвящена эта книга.

Как видим, наша интерпретация экономических механизмов выдерживает проверку. Ее верность подтверждается практически повсеместно — и добавляет новое измерение существующим моделям макроэкономики. Но что это значит?

Чтобы понять это, вернемся к толкованиям экономических процессов, не учитывающим иррациональное начало. Мы считаем, что такого рода модели имеют существенный недостаток — с их помощью невозможно объяснить эйфорию, сменяющуюся пессимизмом.

Но при этом такой взгляд на экономику на удивление популярен не только среди профессиональных экономистов и управленцев, но и среди широкой публики. Согласно этой концепции, капитализм принес потребителям в развитых странах колоссальные богатства, о которых в предшествующие века и мечтать не могли. Средний североамериканский, европейский или японский потребитель имеет уровень жизни более высокий, чем у любого средневекового короля. Он лучше ест; он живет в доме, который, хоть и уступает королевским покоям в размерах, зато куда лучше отапливается; простое нажатие кнопки позволяет получить более разнообразные и качественные развлечения по радио и телевидению; этот список можно продолжать до бесконечности. Кроме того, прямо сейчас другие страны — Бразилия, Индия, Китай, Россия — быстро поднимаются по ступенькам ВВП.

Мы не отрицаем чудесных благ, которые приносит капитализм. Но нельзя забывать о том, что у этого экономического строя есть множество форм, обладающих разными свойствами и достоинствами. Спор о том, какая из них больше всего подходит для нас, уходит корнями в глубь американской истории. В начале XIX века имели место ожесточенные дебаты по поводу того, какую роль государство должно играть в американской экономике. Демократы были против государственного вмешательства, а виги считали, что оно должно создавать основу для здорового капитализма за счет, в частности, начала строительства системы национальных дорог. Эндрю Джексон [334], а позднее Мартин Ван Бюрен [335] были против этого плана, тогда как Джон Квинси Адаме [336] и Генри Клей [337] выступали за [338].

С тех пор этот спор повторялся неоднократно. Последний крупный сдвиг произошел в 1970-е в Великобритании с избранием Маргарет Тэтчер и в 1980-е в США с избранием Рональда Рейгана. Перед этим в течение тридцати лет те, кто определял экономическую политику, исходили из того, что ведущая роль в создании инфраструктуры капиталистического общества должна принадлежать государству. В эту инфраструктуру входит не только система дорог, образования или поддержки научных исследований, но также правовые нормы, в первую очередь регулирующие деятельность финансовых рынков. В конце 1980-х у нас была экономическая система, на удивление устойчивая к самым неблагоприятным обстоятельствам. Например, при массовом крахе ссудно-сберегательных ассоциаций система государственных гарантий свела макроэкономический ущерб к минимуму. Это обошлось налогоплательщикам в изрядную сумму, но лишь в редких случаях привело к потере рабочих мест.

Но потом — и это уже другая часть нашей истории — экономика изменилась и приспособилась к новым правилам. Когда в 1980-х все решили, что капитализм — это пространство полной свободы, поле для игры изменилось, а правила остались прежними. Особенно это было очевидно на финансовых рынках. История про недвижимость, которую мы только что рассказали, служит тому прекрасной иллюстрацией. В прежние времена существовали естественные ограничения для ипотеки. Коммерческие и сберегательные банки имели все основания подходить к выдаче ипотечных кредитов с большой осторожностью, поскольку они сами, как правило, оставались держателями закладных. Но потом все изменилось. Банки стали выдавать деньги под залог недвижимости, но сами уже не держали закладные. Однако это никак не отразилось на правилах, регулирующих подобную деятельность.

Во многом это произошло из-за того, что идея регулирования не пользовалась большой популярностью. Соединенные Штаты всецело отдались новому взгляду на капитализм. Мы верили в игру без правил. Мы забыли жестокий урок 1930-х: капитализм может дать нам лучший из всех мыслимых миров, но только в такой игре, где государство устанавливает правила и выступает в качестве арбитра.

Следует понимать, что переживаемый нами сейчас кризис не является кризисом капитализма как системы. Надо всего лишь признать, что этому экономическому строю нужны определенные правила. И наша концепция экономики, подверженной влиянию иррационального начала, объясняет, почему государство должно устанавливать эти правила. Да, классическая модель предполагает, что полная занятость существует. Но мы считаем, что волны оптимизма и пессимизма вызывают крупные изменения совокупного спроса. А поскольку зарплаты во многом определяются соображениями справедливости, изменение спроса сказывается не на зарплатах и ценах, а на колебании уровня занятости: когда спрос падает, безработица растет. И роль правительства заключается в том, чтобы сгладить эти изменения.

Еще раз подчеркнем то, о чем мы уже говорили: по нашему мнению, капитализм не просто продает людям то, чего они хотят; он еще продает им то, что им лишь кажется, что они хотят. Это ведет к крайностям, особенно на финансовых рынках, и к банкротствам, порождающим цепочку дальнейших банкротств по всей экономике. За всеми этими процессами стоят истории, которые люди рассказывают себе, о себе, о других и даже об экономике в целом. Эти истории, влияющие на их поведение, со временем могут меняться.

Мир, где царит иррациональное начало, допускает вмешательство государства. Его роль заключается в том, чтобы создать условия, при которых наше иррациональное начало можно обуздать и направить на благие цели. Государство просто должно устанавливать правила игры.

Таким образом, наше фундаментальное отличие от тех, кто считает, что экономика регулируется самостоятельно, а вмешательство государства должно быть минимальным, заключается в особом взгляде на экономические механизмы. Если бы мы считали, что люди совершенно рациональны и действуют, повинуясь исключительно экономическим соображениям, мы тоже выступали бы за то, чтобы государство не занималось активным регулированием финансовых рынков и даже не пыталось влиять на уровень совокупного спроса.

Однако всевозможные проявления иррационального начала раскачивают экономику то в одном направлении, то в другом. Без вмешательства государства начнут происходить значительные колебания уровня занятости. А финансовые рынки будут время от времени впадать в хаос.