Введение в историю экономической мысли. От пророков до профессоров

Ради предлагаемых им общих принципов, управляющих парламентом и правительством, Хайек предлагает создать специальную верхнюю палату парламента или иной выборный институт. Такой институт имел бы одну главную функцию — вырабатывать кодекс справедливости, обеспечивающий долговременные интересы большинства населения. Положения кодекса справедливости и могли бы стать теми общими правилами, которым должны подчиняться все органы государственного управления и которые не позволяли бы этим органам по своему усмотрению решать, кому, сколько, чего дать.

Если вернуться к рассуждениям Хайека о конкуренции валют и злоупотреблениях финансовых органов в условиях монополии государства на выпуск денег, может возникнуть соблазн потребовать незамедлительного введения системы частных денег в сегодняшней России.

Кажется, будто Хайек предвидел такие наши соблазны и потому отправил нам свое послание с предостережением от слепого заимствования западных институтов (тем более не прошедших испытание практикой). В основном же его рассуждения адресованы читателям Запада.

Хайек предупреждает: демократия вырождается, прежняя свобода исчезает. В России не было традиции личной свободы, и демократия у нас только нарождается. Ни одно западное общество в нынешние времена, не потерпело бы парламента, подобного Верховному Совету России образца 1993 г., — органа, который всерьез претендовал на власть над всем и вся без юридической и моральной ответственности за что бы то ни было, — и нашло бы мирные средства поскорее избавиться от такой власти. В России пришлось применять для этого военную силу. И притом многие интеллектуалы возмущались "недемократичностью" решения проблемы, которая не имела демократического решения. Мы еще не умеем в полной мере пользоваться свободой себе во благо.

Средний западный обыватель неплохо ориентируется в понятиях о банковском проценте и валютном курсе, в курсах ценных бумаг и самих этих многообразных акциях, облигациях и т. п. Он умеет расшифровывать биржевые бюллетени. Он твердо знает, что всегда сможет в судебном порядке защитить свои интересы от посягательств и шарлатанства.

У нас тысячи людей, не задумываясь, вверяют свои ваучеры и деньги мошенникам, а когда это обнаруживается, им остается лишь слать жалобы в газеты и на радио. Но у нас пока нет правовой базы для эффективной судебной защиты — нет договорного права и эффективной процедуры взыскания ущерба с виновной стороны.

У нас многого нет такого, что является необходимыми предпосылками функционирования свободного рынка и свободного общества на Западе. Главное, нет понимания того, что демократия требует жесткой системы принуждения к соблюдению всеми общих правил. Нет и ясного представления в обществе о том, каковы должны быть такие правила.

Хайек говорил о необходимости ограничить власть государства над обществом в странах Запада. Он объяснял, что государство становится слишком сильным. Он растолковывал это сильному обществу. Сегодняшняя беда России — это не слишком сильное государство, а скорее слишком слабое государство, неспособное гарантировать даже то, что предписывал ему Адам Смит. охрану жизни и имущества своих граждан. Поэтому можно сказать, что в нынешней России осуществлена такая полная система laissez. faire, какой не знала ни одна западная страна. Каждый волен делать все, что хочет, в меру своих способностей и при минимальном риске. Все это происходит в обществе, где законопослушание, а также уважение к личности ближнего и его имущественным правам едва ли являются распространенными гражданскими добродетелями. В таком обществе имеется немного условий для широкой солидарности на основе общих принципов нравственного характера. Где она, "воспитанная в индивиде привычка подчиняться признанным правилам достойного поведения", о которой пишет Хайек и которая, по его мнению, служит опорой цивилизации? При слабом государстве мы имеем еще и слабое общество. Как не вспомнить Монтескье: "Республика становится добычей, а ее сила — это власть немногих и произвол всех".

Верно, что в руках государства сегодня остается много рычагов распределения ресурсов и благ. Остается, конечно же, и денежная монополия. Но сказанное не делает наше государство сильным. Напротив, остающееся слабым государство становится совершенной игрушкой в руках коалиций организованных интересов. Коалиции представлены у нас не только такими группами, как на Западе, но и многочисленными монополиями, каких Запад давно уже не знает. Не удивительно, что ресурсы и блага, остающиеся в руках государства, распределяются исходя из сиюминутных соображений, а сами эти соображения формируются таким образом, чтобы удерживать неустойчивое равновесие между группами давления. Равновесие это постоянно нарушается из-за инфляции, и государство мечется, принимая решения, дающие инфляции новые стимулы.

Таким образом, болезни демократии и свободного рынка, присущие Западу, в нынешней России приобретают удесятеренный размах. Лекарства же, которые показаны там, здесь помочь не могут, покуда организм российского общества не сумеет найти в себе внутренние силы для сопротивления болезни. Только тогда мы сможем позволить себе роскошь прибегать к западным рецептам, да и то выборочно — ведь рецепты те разноречивы и специфичны. Правда, ничто не мешает нам изучать их сегодня и воспитывать в себе самосознание свободного человека.

Маршалл указывал, что Рикардо, к сожалению, писал не столько для собратьев-ученых, сколько для политиков и предпринимателей — тех кругов, к которым принадлежал он сам, бизнесмен и парламентарий. "Начала" Рикардо совсем не задумывались как университетский курс Поэтому, говорит Маршалл, Рикардо опускал многие пояснения, которые могли бы сделать его книгу более связной и систематической, но которые он считал лишними для своего читателя. Чтобы понять Рикардо, его следует интерпретировать широко, считает Маршалл, — шире, чем сам Рикардо интерпретировал Адама Смита (').

Маршалл не без оснований находит у Рикардо много следов того, что тот понимал значение предельных величин и подчас даже именно их имел в виду. Однако невнимание к строгому употреблению терминологии и пренебрежение необходимыми разъяснениями и уточнениями оказали Рикардо плохую услугу. "И он более, чем кто-либо другой, повинен в плохой привычке стараться выразить глубокие экономические доктрины несколькими предложениями", — резюмирует Маршалл. Так или иначе, но книга Маршалла "Принципы экономики" увидела свет лишь в 1890 г. Понятно, что она не стала научной сенсацией. Зато она стала чем-то большим. Возникновение предельного анализа Маршалл понимал не как революцию в науке, а как результат ее эволюции. Ему действительно удалось связать классику с современностью. Он обеспечил преемственность идей и показал неразрывность развития экономической мысли. Книга Маршалла заменила книгу Дж. Ст. Милля в качестве полного и систематического курса политической экономии, где целостное здание теории возведено на фундаменте нескольких главных принципов, часть из которых была взята у классиков.

Прежде всего Маршалл реабилитировал понятие "реальных" издержек производства в качестве основы для теории ценности в том духе, как это было у Рикардо. Подобными вещами не швыряются — вот как можно понять Маршалла. Писал же он так: "Мы могли бы с равным основанием спорить о том, регулируется ли ценность полезностью или издержками производства, как и о том, разрезает ли кусок бумаги верхнее или нижнее лезвие ножниц". Мысль понятна: одно без другого не работает; чтобы определить ценность, нужны оба начала совместно.

Об этой проблеме мы уже писали в предыдущей главе. Спрос на конечную продукцию определяет вознаграждение факторов производства — ренту, зарплату, прибыль. Но эти цены факторов сами определяют потребительский спрос, потому что они формируют доходы населения (вспомним Смита: три первичных источника доходов).